Всю дорогу до пещеры Родька бежал. Он стоял у входа и не мог отдышаться. Родька заглянул в пещеру, Кубика не было. Он поковырял прутиком кострище — пепел слежавшийся, старый, значит, костёр жгли давно. Родька поднял несколько окурков — тоже старые, пожелтевшие от утренних рос.
     Сзади негромко хрустнуло. Родька быстро оглянулся и увидел Кубика. Тот стоял, полускрытый ветвями орешника, и внимательно ощупывал взглядом поляну.
     Подошёл. Глаза колючие, подозрительные, спросил:
     — Один?
     — Один.
     — Зачем пацанам показал пещеру?
     — Я не показывал. Их Филимон привёл.
     Кубик ещё больше насторожился.
     — Какой ещё Филимон?
     — Такой — с хвостом. Которого ты на привязи держал. Чуть не заморил пса голодом.
     — Смеёшься, гадёныш?! — прошипел Кубик. — Самому жрать было нечего, орехами питался. Ты скажи, где ты пропадал? Три дня тебя ждал не жрамши.
     — В Баку я был, — спокойно ответил Родька. — Гланды вырезали. Четыре дня в больнице пролежал.
     — А потом?
     — Потом пижона того искали, чей костюм ты так здорово продал. Дурак ты всё-таки, Кубик! В этом городишке каждый человек на виду. Не мог в другом месте покупателя найти?
     — Помалкивай! Встретили?
     — Уехал. Нездешний он. На моё счастье. А если бы нашли? Нет, ты всё-таки дурак.
     — Полайся у меня, — Кубик замахнулся. — Отчего шум? Зачем искали-то?
     Родька подробно всё рассказал. Начиная от драки у выхода из цирка и кончая событиями сегодняшнего дня. Кубик внимательно слушал.
     — Надо же им было встретиться! — пробормотал он.
     Родька злорадно улыбнулся.
     — А этот покупатель здорово тебя описал: маленький такой, говорит, квадратный и кривоногий.
     Кубику это очень не понравилось.
     — Ещё что он говорил?
     — «Я, — говорит, — этого жулика за километр узнаю». Он и в милиции всё рассказал. Злой на тебя, как чёрт.
     — А ты-то чего скалишься?
     — Я ничего. Только придётся тебе отсюда валить. В городе теперь не покажешься.
     — Ну уж дудки! Здесь безопаснее всего. До холодов поживу. Потом денег добудем и рванём с тобой куда-нибудь в Сочи. Или в Крым. Лафа!
     Родька отвернулся.
     — Ты что же это — на попятный? — Кубик схватил Родьку длинной своей клешнястой рукой за плечо, повернул к себе.
     — Зря я с тобой связался, Кубик. Катился бы ты отсюда поскорее, — тихо ответил Родька. — У мамы после той истории сердце стало болеть. Отец работу, квартиру бросил, сюда перевёлся из-за меня. И ребята здесь подходящие.
     — Эх, ты! — Кубик презрительно сплюнул. — Маменькин сыночек! Нюни распустил — ребята, мамочка, папочка! А кого я в колонии от тёмной спас?
     — Ну меня, — вяло отозвался Родька.
     — То-то же! Что ты себя с этими мальками, салажатами равняешь! Ты же настоящей жизни хлебнул! Ты же отчаянный. Садись, закурим.
     Кубик уселся на траву, вытащил сигареты, протянул Родьке. Закурили. Кубик о чём-то сосредоточенно думал.
     — Вот что, — сказал он, — надо этих твоих шкетов покрепче привязать. Они и так уже на крючке — костюмчик-то вместе брали! Есть у меня идея. Слушай.
     Кубик обнял Родьку за плечи и долго, подробно растолковывал ему свой план. Родька слушал. Тошно ему было и безнадёжно. Одно он донимал: просто так Кубик от него не отвяжется. «Ну зачем, зачем я, дубина, рассказал ему, куда мы переезжаем. Он никогда бы меня не нашёл!»
     А Кубик всё говорил и говорил.
     Родька глядел ему в переносицу, на мясистый пористый нос, на красные, быстро шевелящиеся губы, и ему казалось, что слова, которые он слышит, исходят не изо рта Кубика, а откуда-то со стороны, издалека и вливаются в него, как отрава — вязкая, липкая.
     «Пропади ты пропадом, — думал Родька, и ему хотелось зареветь. — Вали хоть в Африку!»
     — Понял? Всё усёк? — спросил Кубик и встал.
     Родька кивнул.
     — И обо мне пока ни слова малькам! Завтра жратвы принеси. Оставишь не в пещере, а здесь, в кустах.
     — У тебя же деньги есть. Купил бы, — осторожно отозвался Родька.
     — То деньги наши общие, святые, на дело, — торжественно проговорил Кубик.
     Родька молча повернулся и понуро пошёл прочь.
     «Святые! — усмехнулся он про себя. — Мне сказал, что за сорок рублей костюм продал, а парень говорил — за шестьдесят» .
     — Но гляди, Халва, без фокусов, — крикнул Кубик. — Ты меня знаешь! Мне терять нечего!
     Ярость захлестнула Родьку. Он так резко обернулся, что чуть не упал. Зубы его оскалились, лицо перекосилось.
     — Ну ты, Кубик поганый! — зловещим фальцетом выкрикнул он. — Если ты ещё хоть раз... если ты ещё разочек назовёшь меня Халвой... — Родька задыхался от бешенства, — или станешь грозить — гляди! Ты меня тоже знаешь!
     На мгновение Кубик растерялся. Лицо вытянулось, поглупело. Но он быстро пришёл в себя, ласково улыбнулся.
     — Ну, порох! Ну даёшь! Я ж пошутил! Я ж на Кубика не обижаюсь, а чем Халва хуже? Ну-ну, не буду, ей-богу, не буду! Не злись. Скорей приходи.
     Родька двинулся дальше. Во рту был противный вкус, будто он сосал позеленевший пятак.
     — Халва! — шептал Родька. — Чтоб она пропала во всём мире, эта халва!
     Он медленно шёл вниз по тропинке. Сквозь редкие голубые стволы грабов виднелся город, весь в зелени садов, с белыми, будто сложенными из кусочков сахара-рафинада, домами, а дальше, до самого горизонта застыла густая синь Каспийского моря.
     Потом всё сделалось расплывчатым, неясным. Родька сошёл с тропинки, сел на землю, прислонившись к стволу дерева, закрыл глаза.
     И замельтешили картинки, будто какой-то сумасшедший киномеханик склеивал кадры ленты как попало, путая конец, середину, начало...
     Вот он, Виталька, тогда ещё не Халва, не Родька, летит вдоль берега замёрзшей широкой реки Лиелупе на самодельном буере. Рядом отец — сильный, весёлый. Шкот паруса намотан на руку в дублёной жёлтой рукавице, другая рука на румпеле. Виталька сидит между отцовских колен, ему страшно и весело. Скорость приличная. Летит буер на трёх коньках-полозах, встречный ветер выжимает слёзы из глаз. Всё лето и осень возились они с отцом в сарае, пилили, шили парус, ладили оснастку... Пожалуй, не было в его, Виталькиной, жизни норы счастливее. Чему он только не научился за те месяцы! Управляться с рубанком, сверлом, обтачивать напильником зажатые в тиски стальные пластины полозьев, подрубать грубую парусину здоровенной матросской иглой, орудовать молотком и отвёрткой. Научился распознавать и ценить разные сорта древесины. Липу — на полозья, она легко принимает любую форму, не колется. Рябину — на рукоятки молотков — пружинит, никогда не отобьёт руки при ударе. Научился шкуркой наждачной бумаги и осколком стекла полировать высушенный до звона, ровный ствол сосенки — будущую мачту.
     Да разве всё перечислишь!
     Они с отцом ходили счастливые, в штанах, закапанных варом, с пахучими стружками в волосах, с твёрдыми мозолями на ладонях. Мама улыбалась, шутливо поругивала:
     — Поглядите на себя! Грязные, будто черти. И улыбка, как у лунатиков.
     — Мы и голодные, как черти, — смеялся отец. — Корми, мать, мастеровых.
     Славное было время!
     А потом случилась беда. Лиелупе река коварная — течение сильное, упругое, вода вихрится воронками, и потому отец никогда не выезжал на середину, держался только вдоль берега — здесь лёд был надёжнее.
     И всё-таки промоина подстерегала их. Случилось это мгновенно. Буер резко клюнул передним полозом, и сидящий впереди Виталька очутился по шею в ледяной воде.
     Отец успел вскочить, выдернуть Витальку из воды, он отшвырнул его в сторону, на крепкий лёд и, оттолкнувшись от деревянной рамы, выпрыгнул сам.
     Он промок только до пояса. Буер весь ушёл под воду и встал, упёршись мачтой в переднюю кромку льда. Парус яростно трепетал на ветру.
     Всё это произошло в считанные секунды.
     Отец подбежал к Витальке, схватил за руку, и они побежали со всех ног к берегу.
     Прячась от ветра за стенкой запертой будки лодочной станции, отец сорвал с Витальки мокрое пальто, валенки, полные воды, снял с себя полушубок, укутал сына с головой, подхватил на руки и побежал.
     Когда они ввалились в дом, отец дышал как запалённый конь — километра два он бежал изо всех сил. Мамы не было, она уехала в командировку. Отец раздел Витальку, растёр его водкой, обдирая жёсткой ладонью кожу, укутал в одеяло, напоил горячим чаем с малиновым вареньем. В общем, сделал всё, что мог. И всё-таки Виталька заболел. На него навалилось сразу несколько болезней — ангина, бронхит, крупозное воспаление лёгких.
     Витальке несчётное число раз делали разные уколы, он покорно глотал таблетки, и когда бы ни приходил в себя после горячечного полусна, полузабытья, он видел перед собой почерневшее от бессонницы и горя лицо отца.
     Потом отца сменила мама.
     Поправлялся Виталька медленно и трудно. Но выкарабкался.
     Отца словно подменили. Он стал тихий, пришибленный какой-то. Виталька однажды слышал, как мать говорила ему:
     — Ну что казнишься! Ну случилось несчастье, с кем не бывает! Кончилось ведь всё хорошо. Ты погляди на себя — тень, а не человек.
     — Да, да... Я ничего, ты не волнуйся, — бормотал отец.
     До конца учебного года оставался месяц, полторы четверти проболел Виталька, безнадёжно отстал. На семейном совете было решено пропустить учебный год, отдохнуть как следует, набраться сил.
     Витальке снова предстояло идти в пятый класс.
     Но пятый класс ему довелось кончать в колонии для малолетних правонарушителей.

     Родька очнулся от своих видений, сорвал травинку, пожевал — горькая. Сплюнул. И снова стал вспоминать.

     В тот год весна пришла рано. Было очень тепло, и в Юрмалу хлынули отдыхающие. Майори, Дзинтари, Дубулты наводнили весёлые, пёстрые толпы приезжих.
     Виталькины сверстники ещё учились, а он целыми днями одиноко бродил вдоль Рижского залива по желтоватому плотному песку пляжа, бесконечной крутой дугой отделяющего Юрмалу от моря. Искал в зелёных валиках выброшенных морем водорослей жёлтые кусочки янтаря — солнечного камня. В этой окаменевшей древней смоле попадались удивительные вещи. Виталька больше всего дорожил зеленоватым прозрачным янтарём, внутри которого застыл доисторический комарик. Он отполировал находку и постоянно носил в кармане.
     Камень был тёплый, словно живой. Но Витальке было смертельно скучно.
     И когда он познакомился с Кубиком и его компанией, обрадовался и ожил.
     Вернее, познакомился — не то слово, знал он этого Кубика давно, знал и побаивался. Водился Кубик с местной шпаной, из седьмого класса его выгнали, и два года он где-то пропадал. Поговаривали, что Кубик побывал в колонии, и в ореоле этих слухов кривоногий, плотный коротышка Кубик (его ещё звали «Кубик на колёсах») казался фигурой таинственной, опасной и романтической.
     Он верховодил шумной, нахальной компанией мальчишек, вечно жевал жвачку, выменянную у иностранных туристов, прилично играл на гитаре и очень ловко метал большой складной нож. Без промаха попадал в ствол дерева шагов с пятнадцати.
     Компания Кубика задирала прохожих, распевала под гитару, резалась в карты на пляже и побаивалась одного только Юргиса Калныня — участкового милиционера. Неторопливый, медлительный Калнынь отбирал карты, спокойно рвал их в клочки, говорил одно слово:
     — Уймись!
     Кубик угодливо улыбался, давал всяческие обещания, но униматься и не собирался.
     Когда Калнынь отходил, лицо Кубика перекашивалось от злости, и он шипел вслед:
     — Мент проклятый! Погоди у меня, доходишься!
     И длинно цвикал слюной сквозь зубы. На Витальку ни Кубик, ни его дружки не обращали внимания, не снисходили.
     Но за время болезни Виталька здорово повзрослел и вытянулся, он стал выше Кубика на полголовы и свято уверовал в истину, вычитанную в какой-то книжке: там герой говорит, что когда человек ходит, то растёт в одну сторону, а когда лежит, то в две.
     Виталька отлежал два с половиной месяца и блестяще подтвердил эту теорию.
     Однажды он шёл вырезать себе удилище и в зарослях над пляжем наткнулся на компанию Кубика. Они сидели в кружок, играли в карты. На граве лежали деньги.
     Кубик увидел Витальку, затянулся сигаретой, выпустил красивое кольцо дыма.
     — Ну, что бродишь, утопленник, — весело сказал он, — садись с нами, метни карту.
     Виталька смущённо улыбнулся.
     — Не умею, — сказал он.
     — Садись, научим, плёвое дело, — ответил Кубик. — Деньги есть?
     Виталька запустил руку в карман, нащупал рубль, позвенел мелочью.
     Научиться играть в «двадцать одно», в очко, оказалось нетрудно. И тут неожиданно для самого Витальки выяснилось, что он человек очень азартный. Ощущение, когда он брал карту, складывал очки, было настолько острым и необычным, что у Витальки руки дрожали. И не от жадности, нет, от возбуждения. Он с таким же азартом играл бы на спички или на щелчки, но здесь играли на деньги, и Виталька свой рубль с мелочью просадил очень быстро.
     — Всё? — спросил Кубик. — Пустой? Отвали.
     И снова стал сдавать карты. Витальку он уже не замечал. А у того просто руки чесались ещё разок испытать свою удачу.
     — Сейчас, сейчас, — проговорил он, — сейчас принесу, только домой сбегаю.
     — Вот! Это по-нашему! А ты, оказывается, заводной! — похвалил Кубик. — Возвращайся быстрей.
     Виталька кинулся домой, открыл жестяную коробку из-под леденцов, где хранил все свои накопленные на спиннинг деньги — двенадцать рублей восемьдесят копеек, зажал их в потном кулаке и побежал обратно.
     Когда он вернулся, в кустах чинилась расправа. Кубик сидел верхом на груди длинного сутулого мальчишки по имени Валдае и методично отвешивал ему пощёчины. Валдае ревел, но не сопротивлялся.
     — Не садись без денег, не садись! — приговаривал Кубик. — На холяву проехаться хочешь! Не садись!
     Остальные равнодушно наблюдали за расправой. Потом он спокойно слез с Валдаса, сказал:
     — Поехали дальше.
     И стал сдавать карты.
     Валдае встал, шмыгнул носом, размазал по своей длинной унылой физиономии слёзы и уселся рядом с Кубиком. Тот покосился на него, но промолчал. Потом заметил Витальку. Обрадовался.
     — А-а-а! Пришёл? Садись, садись, дорогой! Бери картинку.
     Везло в тот день Витальке необычайно. Через час он выиграл двадцать три рубля. Двенадцать восемьдесят плюс двадцать три! Неслыханная сумма денег шуршала в его карманах. Но он всё ещё не верил, что это всерьёз.
     — Ребята, — сказал он сконфуженно, — не надо мне. Вы заберите, кто сколько проиграл.
     — Чего-о? — Кубик вылупил глаза. — Шутки шутишь? Ты у меня гляди. Карточный долг — долг чести. Запомни!
     Три дня не ходил Виталька к Кубику. Дурные деньги жгли карманы. Но гак тянуло, так тянуло снова испытать остроту риска и сладость удачи, победы. И он снова пошёл. И проиграл все до копейки. Нормальное дело.
     Кубик охотно дал в долг. Через неделю Виталька не мог спать от ужаса, метался и не находил выхода — он был должен Кубику тридцать два рубля. И достать их было негде.

     В воскресенье отец с мамой уехали в Ригу, Виталька сидел дома один. Пришёл Кубик.
     — Айда на пляж, — пригласил он.
     — Слушай, Кубик, у меня... у меня денег нет, не могу я долг отдать.
     — A-а, делов-то! — беспечно отмахнулся Кубик. — Отработаешь.
     — Как?
     — Пойдём на пляж — покажу.
     Это оказалось очень легко — отработать. Кубик долго бродил по пляжу. Беспечно посвистывал, курил, бесцеремонно перешагивал через распластанные на тёплом песке тела.
     Тысяча людей блаженно жмурились, ловили бледной своей кожей солнечные лучи, подставляли спины и животы, впитывали живительные «ультрафиолетики».
     Кряжистая фигура Кубика выгодно отличалась от остальных густой загорелостью.
     Он что-то высмотрел, подошёл к своей молчаливой компании.
     — Ты, — ткнул он пальцем в грудь Витальки, — и ты, — в грудь Валдаса, — пошли.
     Валдае вскочил.
     — Куда? — спросил Виталька.
     — Пошли, — сказал Кубик, — поборетесь. Погляжу, кто кого. Матч века: Утопленник с Фитилем.
     Он бесцеремонно схватил Витальку за руку, протащил вперёд. Виталька ничего не понимал.
     Валдае покорно плёлся сзади, загребал косолапыми ногами песок. Кубик подтолкнул его к Витальке.
     — Давай, — приказал он.
     И неуклюжий Валдае неожиданно резко прыгнул на Витальку, сбил его на песок.
     Виталька разозлился.
     Валдае пыхтел, жарко дышал ему в лицо, и было ясно, что зубы он не чистил давно.
     Виталька вывернулся из-под него, но тут навалился Кубик.
     Клубком покатились по песку, поднимая чьи-то полотенца, подстилки.
     Возмущённо кричала толстая белокурая женщина, кто-то стал разнимать их.
     — Куликаны! Места фам малло! — кричала женщина-латышка. — Итите прочь! Фыпороть фас нато!
     Виталька поднялся и обнаружил, что Кубик и Валдае куда-то исчезли. Он извинился. Женщина не ответила, она аккуратно раскладывала на песке широкое махровое полотенце.
     — У хоти, у хоти, малшик, — сказала она и легла на полотенце, прилепила на нос кусочек газеты. — Не заслоняй мне солнца.
     — Извините, — пробормотал Виталька. Тётка ему не понравилась. Она была круглая, как любительская колбаса. Он подошёл к своей одежде, сгрёб её, недоуменно оглянулся.
     Из-за кустов на высокой предпляжной гряде выглядывал Кубик, рукой манил к себе. Рядом маячил Валдае. Виталька взобрался к ним.
     — Быстро по домам, — скомандовал Кубик, — считай, что мы с тобой наполовину в расчёте. — Он хлопнул Витальку по плечу.
     — Не понимаю, — прошептал тот. Валдае хихикнул.
     — Не понимает! — обрадовался Кубик. — Он дитё! А это видел? — Он протянул ладонь. На ней лежали круглые блестящие часики с браслетом.
     — Золотые. Везучий ты парень, — сказал Кубик. — На сегодня всё. Дуй домой и на пляже два дня не появляйся.

     Родька медленно поднялся. Неторопливо пошёл вниз, к городу. Сколько раз потом он вспоминал эту сцену на пляже в Дзинтари! Бессонными ночами, после мучительного, стыдного разговора со следователем, после суда, встречи с заплаканной мамой, растерянным отцом, водворения в ВТК — воспитательно-трудовую колонию — он вспоминал первое своё участие в воровстве.
     Нельзя сказать, что он не сопротивлялся. Он перестал встречаться с компанией Кубика, прятался от него. Но куда спрячешься в маленьком городишке? И он всё ещё находился в кабале. Он был должником.
     А потом рано-рано утром, когда родители только ушли на работу, явился Кубик, притащил два лоснящихся тугих чемодана и попросил спрятать их в том самом сарае, где они с отцом с таким упоением мастерили буер.
     — Ты не дёргайся! — утешил Кубик. — Ты их прихонырь, чтоб никто не увидел. Через неделю заберу. И долга не будет, прощу. И считай, что у тебя есть десятка. Сыграем?
     Виталька и не помнил, как сел играть. И снова сделался должником Кубика.
     — Ерунда, — утешил его тот, — отработаешь. — Он ругнулся. — Вокруг фраеров — глаза разбегаются.
     Кубик тогда долго сидел у Витальки, опустошил почти весь холодильник, ел много и жадно.
     Виталька молча угощал его.
     А Кубик разглагольствовал.
     — Погоди, — говорил он, — ещё одно дельце — и мы махнём с тобой на юг. Красотища! Едой надо запастись. Поможешь. Я с этой местной шантрапой знаться не хочу. Тебе доверяю. Всё вдвоём сделаем.
     Виталька молчал. Ходу назад не было...
     А потом он стал... Халвой.