Поистине, это был лабиринт. В плавнях, заросших камышом, причудливо петляли, извивались узкие протоки. И везде бесчисленные гнездовья птиц. Это было беззаботное птичье царство. Каких только пернатых красавцев здесь не было!
     Изумрудными шейными воротничками красовались селезни, вышагивали на долгих, членистых, похожих на стволы бамбука ногах цапли.
     Дикие гуси — могучие серые птицы — стремительно пересекали открытые пространства воды. Они напоминали современные авиалайнеры, когда отрывались после долгой пробежки и взлетали с воды, как с бетонной полосы аэродрома, обтекаехмые, устремлённые по косой ввысь, неутомимые воздушные бродяги.
     Невозмутимо, без видимых усилий плыли лебеди. Они казались высокомерными, пока не ныряли стремительно за потерявшей бдительность добычей.
     Стояли кое-где застывшие пеликаны, с тяжело отвисшим зобом, набитым рыбёшкой. А красавицы птицы фламинго! Розоватые, как отблеск утренней зари на воде...

     Плевать было на все эти красоты Кубику и его новым дружкам! Впрочем, дружками их нельзя было назвать.
     Старшему, Бархрам-оглы, отцу, было лет под сорок. Сыну его, Саиду, восемнадцать. Походили они друг на друга разительно — вкрадчивой лёгкой походкой, заросшими тёмной с синеватым отливом щетиной лицами, вислыми могучими плечами, а главное, взглядом — ускользающим, опасным, насторожённым. Кубик их боялся. Серьёзные были люди.
     Когда он их нашёл, Саид сделал вид, что не знает его, хотя вместе прожили бок о бок в колонии почти полтора года. Кубик попал туда впервые за карманную кражу. Саид был старожилом, взял Кубика под свою опеку. Саид был хозяин, Кубик — «шестёрка», мальчик на побегушках, слуга. И Кубик старался вовсю. Саид получал роскошные посылки — копчёную рыбу, мясо, прекрасные плоские лепёшки, которые, стоило их только разогреть, становились мягкими, пышными и свежими. Саид снисходительно делился с Кубиком. Он ни с кем не ссорился, держался спокойно и с достоинством. Веки всегда презрительно полуопущены. Слова цедил сквозь зубы. Был он не по возрасту могуч, и никто в колонии, даже из самых отчаянных, с ним не связывался. Кубик на него только что не молился, унижался, старался всегда быть на глазах, старался услужить во всякой мелочи.
     И был счастлив, когда Саид ронял ему сквозь зубы какие-нибудь указания.
     Все мальчишки в колонии знали, что Кубик «шестерит» у Саида, презирали его за это, но Кубику было наплевать. Главное, он был в безопасности.
     Саиду оставалось пробыть в колонии ещё восемь месяцев, когда Кубика освободили.
     — Адрес возьми, — процедил Саид, — будешь в наших краях, заходи. Может быть, понадобишься.
     Он повернулся спиной к Кубику и, казалось, забыл о его существовании. Кубик вызубрил адрес наизусть и много дней повторял его, как скворец, боясь забыть.
     И потом был поражён, узнав от Витальки-Халвы, этого лопоухого салаги — мальца, которого так легко затравил в «дело», что родители его переезжают в места неподалёку от дома Саида.
     Может быть, он и не решился бы никогда на побег, если бы не это странное, показавшееся ему чудесным совпадение.

     После того как он отлежался, отоспался, отъелся в пещере, снова подцепил на крючок Халву, разжился деньгами и приоделся. Кубик решился навестить Саида и его отца.
     Он тогда оторопел, увидев выросшего на голову Саида. Тот скользнул по нему равнодушным взглядом, не кивнул даже, повернулся и ушёл в дом.
     И не было его очень долго. А Кубик стоял как оплёванный и не знал, куда деваться. Узкая улочка посёлка была пропечена солнцем, тени не было, лучи били отвесно. А за калиткой шелестело широкими листьями могучее инжировое дерево, в тени его стоял врытый в землю стол, несколько лёгких плетёных стульев. На столе блестела капельками воды огромная отпотевшая бутыль с красным вином, видно, только что вынутая из погреба. Кудрявилась на тарелках зелень-закуска.
     В глубине двора виднелся красивый дом с широкой террасой. Истекающему потом на солнцепёке Кубику всё это благополучие показалось таким заманчивым, таким желанным! А сам он в пропотевшем спортивном костюме, неприкаянный, как пёс, вздрагивающий от любого внимательного взгляда, — таким несчастным, несправедливо обиженным судьбой, что ему захотелось плакать.
     Таким его и увидел впервые отец Саида — жалким, мокрым, с трясущимися губами...
     Ещё более кряжистый, чем сын, он щёлками глаз ощупал Кубика с ног до головы, резко повернулся и проворчал Саиду:
     — Трясётся, как шакалий хвост. Медуза. Гони его.
     — Погоди, отец. Ему жарко, он голодный. Он пригодится, — ответил Саид и что-то ещё добавил на непонятном Кубику языке. Что-то насмешливое.
     Отец улыбнулся, ответил, вновь оценивающе оглядел Кубика.
     — Ладно. Иди, — сказал он и отворил калитку. — Не трясись. Садись, пей, ешь. Поговорим потом.

     Серьёзные были люди. Жёсткие. Деловые. Когда Кубик поел, отец Саида сказал:
     — Возьмём тебя. Помогать будешь. Охотился когда-нибудь?
     — Нет, — ответил Кубик.
     — Научим. — Он переглянулся с сыном, снова что-то быстро сказал. Непонятное, клекочущее. Оба вновь рассмеялись. — Ты тоже теперь дичь. На мушку не попадайся.
     Кубик улыбнулся — растерянно, непонимающе.
     — Берём, — сказал отец. — Мы охотники. Птицу бьём. Дичь. Потом продаём. У нас ружьё, катер, места, покупатели. У тебя руки. Кривые. Кормить будем. Подкинем кое-что. Старайся. Ружьё добудешь — в долю возьмём.
     Во время обеда Кубик сидел тихо, скромно, весь вид его выдавал подавленность и покорность.
     Однако Кубик думал. Лихорадочно соображал.
     Бесшумные старухи молча подавали на стол очень вкусные, пряные, острые кушанья. Отец Сайда распоряжался без лишних слов — знаками.
     Слушались его беспрекословно.
     «Добуду, добуду!» — думал Кубик. Он вспоминал редкие фразы Халвы, случайно вырвавшиеся — о чудаке парикмахере дяде Арчиле, о его ружье, ежедневно стоявшем в углу пустынной парикмахерской, и продолжал бормотать про себя: «Добуду! Добуду!»
     Особенно сильно эта мысль обуяла его после первой охоты, на которую его взяли. Впрочем, охотой это назвать было нельзя. Так, хладнокровное избиение.
     Саид со своим отцом неторопливо выбирали непуганых птиц покрупнее, очень проворно перезаряжали двустволки. И били, били в упор, по стаям. Экономили дробь: каждым дуплетом сшибали несколько птиц. Проворно собирали их в полосатые мешки. Тех, что падали в густые заросли камышей, приходилось доставать Кубику.
     Он соскальзывал с лодки, продирался сквозь осклизлые стволы камыша и, как охотничья собака, приносил дичь.
     Подранков он сначал топил. Слишком уж они трепыхались и верещали.
     Но Саид сказал:
     — Не топи. Утопленников не надо. Так надо. — Саид взял живого ещё селезня, проворно перегрыз, вернее прокусил ему с хрустом с одного раза шею.
     — Понял? Так надо.
     Этому Кубик научился быстро.
     «Ружьё! Ружьё надо добыть», — думал он.
     И когда устроил этот спектакль с горящей урной, увидел парикмахера, суетливо и добросовестно гасящего дымный, игрушечный пожар; когда он ощутил в руках тяжёлое двуствольное ружьё, прохладную гладкость его стволов; когда безнаказанно скрыли его от людских глаз голубые стволы грабов, Кубик почувствовал восторг.
     В руках его было оружие!
     Он вновь ощутил наконец себя человеком. Нахальство и самоуверенность вернулись к нему.
     Правда, Виталька-Халва чуть не испортил все. Если бы этот салажонок при последнем их разговоре чуть поднял глаза, он бы увидел висящую на ветке орешника двустволку, и тогда пришлось бы что-то придумывать, изворачиваться. А может быть...
     Нет, ни о чём другом Кубик думать не хотел, боялся. Отмахивался от опасных мыслей. Тем более, что всё обошлось.

     Когда Кубик принёс ружьё, Саид и отец его недоуменно переглянулись. Они явно не ожидали от Кубика такой прыти.
     Откуда появилось ружьё, они не спросили, но по глазам их, по неуловимым признакам Кубик понял, что если его и не уважают ещё, то относятся к нему уже по-другому. Он чувствовал, что становится своим.
     — Долю получишь, — сказал отец Саида. — Я шесть, Саид три, ты одну. Понял?
     Кубик радостно закивал. Целая доля!
     Вихрь радостных мыслей, надежд взметнулся в его голове. Он начал лихорадочно подсчитывать. Доля — это хорошо. Через пару месяцев можно завести свою лодку. Отделиться. Браконьерить самому. Потом мотор купить, потом...
     Сладостные эти мысли прервал насмешливый голос отца Саида:
     — Не вздумай один бить птичку. Если егерь поймает, конец тебе. С нами не поймает.
     Саид добавил, глядя своими равнодушными глазами на Кубика:
     — Егерь не поймает, мы поймаем. Не шали, Кубик. Ты понял?
     И этот спокойный тон, эти немигающие глаза показались Кубику куда страшнее узких, горячих глаз отца.
     Кубик часто закивал. Он понял. И снова тоска подкатила под его сердце. Но долго тосковать Кубик не умел. Как не умеют долго грустить и плакать плохие люди всех возрастов и народов.
     Но злость осталась.
     Кубик понимал, что при своём бесправном положении он просто не сможет никому продать ни одну самую лучшую утку или гуся без риска попасться и снова очутиться в колонии.
     «Ништяк! — думал он. — Я одинокий серый волк! Проживём. Еда есть. Ружьё есть. И есть на всякий случай лопух Халва! — Он подумал так и выпрямился, расправил плечи. — Я одинокий серый волк! Плевать на всех!»
     Кубик стал злее. И всю злость свою перенёс на тех, кого бил своим беспощадным ружьём.
     — Ты дура! Глупая дура! — злился отец Саида. — Зачем грохочешь? Зачем зря нырка стреляешь? Кто его ест? Он рыбой пахнет! Никто не купит! Зачем пеликан бьёшь?! С ним не знаю, что делать, редкий птица! Дура ты! — Отец, когда злился, начинал говорить с сильным акцентом.
     Кубик только щерил свои крепкие желтоватые зубы.
     — А мне так нравится! — говорил он.
     И вот первая встреча с катером егеря — собакой, гадом... И каких только слов не пробормотал отец Саида, когда судорожно пытался завести подвеской мотор! Он суетливо дёргал шнур, мотор всхрапывал, чихал и не заводился.
     Катер подходил всё ближе. Саид встал, тщательно прицелился и выстрелил. Удар крупной дроби пришёлся в нос катера, тот вильнул в сторону и врезался в стену камыша.
     И в тот же миг взревел мотор лодки. Отец Саида прибавил оборотов, лодка скользнула в почти неприметную протоку и растворилась в плавнях.
     Кубик сидел испуганный, подавленный. Он боялся. Он так боялся, что его поташнивало.
     Когда лодка, повернув в очередной раз, застыла с выключенным мотором, Кубик спросил:
     — Ты в него целился?
     Саид спокойно закурил сигарету, затянулся, стряхнул пепел, тихо сказал:
     — Зачем в него? Лодку сбил. Если б не сбил, в него стрелял бы. Трясёшься?
     Кубик отвернулся. Вечная история: он попадал из огня в полымя.

     Переполненный катер егеря тихо скользил по бесчисленным протокам заповедника. Мотор был выключен. Егерь осторожно, стараясь не плеснуть, отталкивался шестом от дна.
     Ребята застыли в лодке, боясь резким движением или шёпотом спугнуть птиц. Они зачарованно смотрели на непуганые стаи, неторопливо отплывающие при виде катера. Лебеди недовольно оглядывались: не мешайте, мол.
     — Ой, мамочка, змеи! — прошептала вдруг Ленка Бородулина.
     И правда — прямо по ходу лодки из воды торчало несколько десятков змеиных головок.
     — Змеи? — Егерь усмехнулся, опустил руки в воду и ловко выхватил... черепаху.
     Панцирь у неё был неожиданной формы — не круглый, как у обычных черепах, а овальный, сильно вытянутый овал.
     — Водяная черепаха, — сказал егерь, — возьми на память, — он протянул черепаху Ленке.
     — А где она будет жить у меня? Ей же вода нужна.
     — У вас в городе речка есть?
     — Есть. Жинжа. Хорошая речка, — опередил Ленку Таир. — Поймайте ещё парочку, мы их выпустим, и в нашей замечательной Жинже тоже будут свои черепахи. А потом...
     Таир не успел договорить. Совсем рядом, где-то справа гулко хлестнули выстрелы.
     С треском поднялась огромная стая уток, а выстрелы всё гремели и гремели, вырывая из плотной массы стаи всё новые и новые жертвы.
     — Что же они делают, ребята?! — крикнула Ленка.
     Губы у егеря побледнели. Он яростно ругался на своём родном языке, но понимал его один Таир. Егерь изо всех сил налегал на шест.
     Впереди показался просвет в камышах, и сквозь него все увидели лодку.
     Лодка была метрах в трёхстах от катера. В ней стояли трое с ружьями. Егерь подвёл катер к небольшому островку с чахлой берёзкой посередине, прошептал:
     — Высаживайтесь и ждите меня. С вами я за ними гнаться не могу.
     Мальчишки запротестовали. Егерь одёрнул:
     — Некогда спорить. Теряем время.
     Потом он внимательно оглядел всех, остановился на самом рослом и сильном — на Родьке.
     — Ты останься, может быть, пригодишься. Если начнут стрелять, сразу ложись на дно.
     Таир, Володька, Мамед и Ленка высадились на остров, а егерь с Родькой осторожно, стараясь не шуметь, поплыли к браконьерам. Но незаметно подобраться им не удалось.
     Внезапно самый высокий из тройки обернулся, увидел катер и мгновенно прыгнул к мотору.
     Егерь рванул шнур своего. Моторы заработали почти одно-временно. И началась гонка!
     Браконьерская лода была явно перегружена, и катер стал её медленно, но неуклонно настигать.
     Когда до лодки оставалось метров сто пятьдесят, один из браконьеров схватил другого в охапку и швырнул в камыши.
     — Беги! — крикнул он.
     И сразу облегчённая лодка рванулась вперёд.
     Родька вскочил. Он сразу узнал того, которого выбросили из лодки. Его нельзя было не узнать — Кубик. Кубик с ружьём!
     — Кубик! — заорал он. — Стой! Стой, подлец!
     — Стой! — крикнул егерь.
     Но Кубик и не думал останавливаться. Он с треском ломился через стену камышей, как обезумевший от страха медведь.
     Егерь заглушил мотор.
     — Из катера не выходи, — приказал он и бросился за Кубиком.
     Ему сразу здорово не повезло. Егерь угодил в яму и окунулся с головой. Пока он отплёвывался и, фыркая, выбирался из ямы, Кубик был уже далеко.
     — Ушёл! Ушёл, подлец, — шептал Родька. — Это я, я во всём виноват! Без меня его давно бы уже поймали! Но ничего... ничего... Я сам! Всё равно не уйдёт!
     Мокрый егерь перевалился через борт лодки. Он запалённо дышал и долго не мог выговорить ни слова.
     — Видал, что делают, мерзавцы?! Запомни! Крепко запомни!
     — Запомню! —поклялся Родька. — На всю жизнь!

     В тот же день отправились домой.
     Ребята наперебой обсуждали встречу с браконьерами, подробно рассказывали обо всём Володькиному отцу и Андреичу.
     Один Родька молчал. Сидел как каменный, уставясь в одну точку, и молчал.
     — Ты что, опять укачался? — спросил Андреич.
     — Сходи в кубрик, поешь, — предложил Володькин отец.
     — Не. Я не укачался. И есть не хочу. Спасибо, — ответил Родька.
     — Слушай, а какого ты там Кубика поминал? — спросил вдруг Андреич и пристально поглядел Родьке в глаза. — Мне егерь говорил.
     — Ни про какого, — буркнул Родька и отвернулся.
     Но Андреич заметил, как сжались его кулаки, как туги желваки на скулах.
     — Ну, гляди, не хочешь говорить, не надо, не неволю, — сказал Андреич и тоже отвернулся.