А потом накатил кошмар. Виталька видел всё обрывками, нечётко, расплывчато.
     Был обыск дома, понятые-соседи, смущённые, неразговорчивые. Застывшее лицо мамы, отец — суетливый и несчастный.
     И были те самые лоснящиеся чемоданы, которые принёс и спрятал в сарай Кубик.
     Молодой, насмешливый лейтенант удивлённо вздёрнул брови и сразу посерьёзнел.
     — Вот они где, голубчики, — сказал он и похлопал чемоданы по пухлым бокам, — а мы-то с ног сбились.
     — Откуда они у нас? — изумилась мама.
     Отец глядел на чемоданы с ужасом.
     — Действительно, откуда они? — спросил лейтенант.
     — Кубик принёс, — равнодушно ответил Виталька.
     Надо было видеть, что сделалось с Кубиком. Он побагровел, заметался, завизжал не своим голосом:
     — Видали гадюку! Сперва из-за его проклятой халвы ларёк ломали, а теперь чемоданы на меня вешает! Ворюга!
     — Ах, Кубик, Кубик, — тихо, укоризненно произнёс лейтенант, — ну зачем же так волноваться! Ведь на ручке и на двери туристского автобуса, из которого унесены эти чемоданы, масса отпечатков пальцев. На чемоданах тоже есть наверняка — они ведь лакированные. Сравним твои пальчики, Виталькины, и всё станет ясно. И не кричи так громко, не надрывайся.

     Было следствие, был суд. И всё это время Виталька чувствовал, что он — это не он. Видел себя будто со стороны — стриженого, оцепенелого, с деревянными скованными движениями, а чаще и вовсе неподвижного. Сидит тощий, сгорбившийся мальчишка, уставясь в одну точку, и часами молчит.
     На суде в зал не глядел. Не мог он видеть измученные лица родителей, любопытные глаза знакомых. Приговор был такой: год пребывания в воспитательно-трудовой колонии. Кубик получил три года. Ему было шестнадцать лет, и значит, предстояло Кубику отбыть до восемнадцати в колонии для несовершеннолетних, а потом ещё год в исправительно-трудовой колонии для взрослых.
     Виталька и Кубик попали в одну колонию. В разные только отряды. В первую же неделю Кубик зверски избил Витальку. И попал в штрафной изолятор, а Виталька — в санчасть.
     Витальку поташнивало, голова кружилась, ныли ссадины на лице, и было так тошно, что и не скажешь. Витальке не хотелось жить.
     Через несколько дней его выписали, и Виталька твёрдо решил, что в другой раз он так просто Кубику не дастся, защищаться будет всем, что под руку попадётся, способами дозволенными и недозволенными.
     Но другого раза не случилось. Начальник колонии вызвал к себе Кубика и объяснил ему просто и доступно, что в следующий раз отдаст его под суд и Кубик схлопочет ещё год или два за хулиганство.
     И Кубик присмирел, стал как шёлковый. Правда, он поглядывал на Витальку волком, шипел иногда при встречах:
     — Гляди, Халва, ещё не вечер! Котлету сделаю, попомни!
     И Кубик медленно отходил, улыбаясь многозначительно и зловеще.
     Виталька каждый раз вздрагивал, услышав ненавистное прозвище Халва, но поделать ничего не мог — с лёгкой руки Кубика прозвище прилепилось к нему прочно. Особенно после того, как он пару раз подрался из-за него. А вот этого уже делать совсем не следовало. Теперь Виталька стал Халвой окончательно и бесповоротно.
     Кубик только ухмылялся, видя, как тот злится.
     Но однажды, когда Кубик вошёл в столярную мастерскую, где Виталька трудился над очередной табуреткой, и при всех мальчишках стал объяснять, какое очередное мясное блюдо он сделает из Витальки, терпение у того лопнуло. Он схватил увесистую ножку табуретки, шагнул к Кубику и звонко крикнул:
     — Пальцем тронешь — убью! Убью как собаку, Кубик вонючий!
     Кубик отпрянул. Поглядел в выцветшие от ненависти, почти белые Виталькины глаза и поверил. Отступил ещё на шаг.
     Но вокруг стояли мальчишки и внимательно наблюдали за этой сценой. Кубик огляделся. Очень многое решалось в эти мгновения.
     — Ну ты, малёк! — крикнул он. — Просишь? Забыл, как я тебя метелил?
     — Больше не будешь, — твёрдо ответил Виталька.
     — Допрыгаешься! — кинул Кубик и пошёл к выходу.
     На пороге оглянулся, увидел насмешливые лица мальчишек и понял, что проиграл. Позорно проиграл. А Виталька понял, что с этого момента приобрёл смертельного врага — хитрого, злобного и жестокого.

     Но он несколько преувеличил опасность. Выяснилось, что уязвлённое самолюбие и гордость у Кубика на втором месте, на первом — желудок.
     Виталька понял это, когда получил первую посылку из дому.
     Нельзя сказать, что в колонии плохо кормили, еды было достаточно — простой, сытной, но довольно однообразной. И когда Витальке пришла посылка со всяческими домашними вкусностями и он стал угощать ими ребят, Кубик не выдержал, дрогнул. Он подошёл к Витальке, выдавил улыбку и протянул руку.
     — Чего уж там! — сказал он. — Чего грызёмся-то? Земляки ведь. Давай пять.
     Виталька онемел от неожиданности. Он насторожённо оглядел Кубика, неуверенно подал руку. Он ждал подвоха. Но Кубик уселся рядом, обнял его за плечи и зашептал:
     — Слушай, ты ошалел? Чего ты всё раздаёшь этим гаврикам. Нам тут двоим еле-еле хватит.
     Виталька удивлённо поглядел на Кубика и усмехнулся.
     — Ну, ты даёшь, Кубик! Ну, ты тип!
     — Чего лыбишься, — мрачно отозвался Кубик, — тебе хорошо, тебя родители не забудут, а мой старик давно от меня отказался. Фигу он мне пришлёт с маслом, а не копчёную колбасу. Ему самому на выпивку не хватает.
     Виталька смутился.
     — Да бери, пожалуйста, угощайся. Что мне, жалко!
     — Вот это правильно! С товарищем надо делиться! — сказал Кубик, набивая карманы печеньем и конфетами. — А кто шакалить будет — гони в шею. Говори: нам с корешем самим мало. А халвы не прислали?
     Виталька вскочил как ужаленный.
     — Чё ты, чё ты! — забормотал Кубик. — Я ж просто так спросил. Ужасно я её, понимаешь, люблю, халву.
     — А меня от неё тошнит, — отрезал Виталька. — Пошёл вон!
     — Да ладно тебе... да брось! — Кубик торопливо сунул в карман ещё одну горсть конфет и ушёл.
     Вот как Виталька избавился от кровного врага. По крайней мере, так ему тогда показалось.
     Жизнь в колонии была поначалу очень нелёгкой. Каждый час строго расписан, заполнен плотно, по-деловому.
     Учиться Витальке было легко, ведь он снова пошёл в пятый класс. Но вот работать и учиться с непривычки было тяжело.
     Виталька работал в столярке — там делали табуретки, подвесные книжные полки, ребята постарше мастерили столы, тумбочки. С какой же благодарностью вспоминал он уроки отца, постройку буера!
     — А у тебя, парень, руки-то вставлены тем концом, что надо! — удивился мастер, разглядывая первую Виталькину табуретку, после того как грохнул ею об пол и она не развалилась. Это у него был такой метод проверки первой продукции своих учеников. У иного и пятая и десятая разваливались, и мастер не успокаивался, пока не добивался нужной прочности.
     Кубика он доводил до белого каления.
     — Эх ты! На тебе пахать можно, а руки что крюки, — говорил мастер, пиная ногой обломки очередной Кубиковой поделки.
     — Ну дождётся старый хрыч, ну дождётся, — шептал Кубик трясущимися губами, — он дождётся, что я ему о башку эту проклятую табуретку разломаю.
     Мальчишки смеялись. Кубик заходился от злости, раздавал затрещины. Тем, кто побезобиднее, конечно.
     Но вообще-то безобидных было немного, ребята собрались здесь отчаянные, повидавшие в жизни такое, о чём Виталька и слыхом не слыхивал.
     Днём с мальчишками занимались учителя, воспитатели, мастера, а но вечерам в спальне начинались разговоры по душам. Большинству лихих и отчаянных историй Виталька не верил, был у него хоть и небольшой, но достаточно горький опыт, и всё же... всё же что-то оседало в душе, что-то оставалось...
     И многое из того, что раньше казалось ему невозможным и стыдным, теперь таким уже не казалось.

     Родители часто писали, несколько раз приезжали в дни, разрешённые для посещений. Виталька и ждал этих дней, ждал жадно и... тяготился ими.
     У отца были такие глаза, будто он в чём-то крепко виноват перед Виталькой, а маме всё казалось, что её сына обижают.
     А он очень повзрослел за последние месяцы. И внутренне и внешне — сильно вытянулся, раздался в плечах и выглядел в своём чёрном комбинезоне, подпоясанном широким ремнём, в белой парадной рубашке с отложным воротничком почти юношей.
     -- Ну что ты, мама, так переживаешь, — говорил Виталька, — учусь хорошо, сыт, здоров. Сперва трудно было, а сейчас втянулся. Гляди, какие мозоли, — он с гордостью показывал ладони.
     — В тринадцать лет — мозоли, — шептала мама, — сыночек ты мой бедненький!
     — Это вы зря, — заметил случившийся поблизости воспитатель, немолодой уже дядька, к которому ребята относились уважительно, — мозоли ещё никому вреда не приносили. А вообще-то парень он у вас хороший. Если не сорвётся, будем ходатайствовать о досрочном освобождении.
     Мама задохнулась от радости, так горячо стала благодарить воспитателя, что тот смутился, попрощался и поспешно ушёл.
     — Вот хороший, замечательный человек, — говорила мама, — Виталик, сынок, если тебя станут обижать эти уголовники, беги сразу к нему!
     — Мама! Что ты говоришь? Да за такие дела... — Виталька покраснел.
     — Действительно, мать, зря ты это, — пробормотал отец.
     — Ну хорошо, хорошо, может быть, я не понимаю чего-нибудь! Но сынок, я тебя умоляю — веди себя хорошо. Не сорвись, не сорвись, ради бога!

     И Виталька старался изо всех сил.
     Но всё же был один случай, который едва не перечеркнул все его старания.
     Существовала в колонии одна компания, которая держалась особняком. Вечно они о чём-то шушукались, запугивали новичков, многих нещадно эксплуатировали, заставляли делать за себя самые неприятные работы. И новички безропотно убирали вместо них помещения, прибирали верстаки, затачивали инструменты, заправляли койки. Мальчишки таких презирали, называли «шестёрками».
     Верховодил этой компанией невысокий, хрупкий мальчишка по фамилии Моргулис. Глядя на его красивое, тонкое лицо, на чистые синие глаза — не глаза, а очи, опушённые густыми длинными ресницами, — никому в голову бы не пришло, что это воплощение невинности способно на какую-нибудь гадость. Просто ангел небесный.
     Но это был самый зловредный парень во всей колонии. Ему доставляло сладостное удовольствие унижать самых безответных, растерянных из-за свалившейся на них беды ребят.
     Виталька Моргулиса терпеть не мог. И чувство это было взаимным.
     Виталька был в колонии уже полгода и считался старожилом, когда в его спальне появился тихий деревенских! парнишка, которого сразу прозвали Химиком.
     Дело в том, что он бредил химией, чудом химических превращений и опытов, и один из них окончился плачевно — в сарае, где проводился очередной химический эксперимент, раздался взрыв. Химику опалило волосы, а сарай загорелся. Был сильный ветер, огонь перекинулся на дом соседа. Погасить дом не сумели, и Химик попал в колонию.
     И вот к этому парнишке явились Моргулис и его друг-телохранитель Борька Коряга. Они пребывали в развесёлом настроении и пришли развлечься — «окрестить» новичка.
     Моргулис вытянул Химика ремнём по спине, Коряга тоже. Но парень мгновенно вскочил и двинул Моргулиса в ухо. Виталька от души отвесил оплеуху тупице и прихлебателю Коряге, и они вдвоём мгновенно выкинули ошеломлённых весельчаков за дверь.
     — Будет тебе, Халва, тёмная, — заявил тогда Моргулис во всеуслышание.
     — Не будет. Только попробуй, ноги переломаю. Тебе. Лично, — вмешался вдруг Кубик.
     В этот день Виталька получил из дому посылку.
     И тогда Моргулис сделал подлость, после которой вся колония объявила ему бойкот. Он заставил одного из самых своих запуганных прихлебателей пойти к начальнику лагеря и сказать, что Виталька и Химик ни за что ни про что избили его, Моргулиса.
     Вызвали Витальку, он всё рассказал, как было, Химик подтвердил, подтвердили и другие ребята. А от Моргулиса отвернулись даже его дружки, даже верный Коряга. И остался Моргулис один, а хуже этого ничего быть не может.

     Незадолго до освобождения (на целых четыре месяца раньше срока) Виталька узнал, что отец получил назначение в далёкий город на Каспии. На конверте стоял незнакомый адрес, адрес его будущего дома. Виталька догадался, что родители переехали туда из-за него, и хоть жаль было расставаться с родными местами, Виталька был рад. Уж очень тяжело было возвращаться туда, где об его истории знали все от мала до велика.
     — Ну вот, Кубик, — сказал он, прочитав письмо, — больше мы с тобой никогда не увидимся.
     — Отчего это?
     — Переехали мы. Родители уже там. За мной приедут.
     — Да где — там?
     Виталька показал конверт с обратным адресом. Кубик присвистнул.
     — Ничего себе махнули. Эх, и теплынь же там! Везуха тебе. У меня в тех краях дружок живёт. Крутой паренёк.

     А буквально за несколько дней до отъезда Витальки в лагере начался переполох: Кубик сбежал. Был конец месяца, за готовой продукцией столярной мастерской колонии приехало сразу несколько грузовиков, и в одном из них среди тумбочек и столов умудрился спрятаться Кубик. Но Витальку это уже не интересовало. Он рвался к новому дому, к родителям и новой жизни.