А через несколько дней у дяди Арчила пропало его знаменитое ружьё. Боже мой, какое это было несчастье! Дядя Арчил обезумел от горя. Его ружьё, которым он так гордился, которое чистил каждый день, пыль с него сдувал! И вот оно исчезло, его украли, поднялась у кого-то рука.
     Володька и Таир утешали своего друга, они говорили, что в их городе с таким кристально честным населением воры не водятся, просто подшутил кто-то. Но дядя Арчил был безутешен.
     — Шакал! — ругал он вора. — И отец его был шакал, и дед тоже! Нет... дед, может быть, не был. Но он сам вороватый, хитроватый шакал! Холера ему в печёнку!
     Дядя Арчил бегал по тротуару перед дверью своей парикмахерской, заламывал руки, возносил их к небу и без устали посылал проклятья. И чем больше собиралось зрителей, тем больше он распалялся.
     — Всё! — кричал он. — Всё! Теперь хоть дом гори, хоть весь этот несчастный город гори, Арчил Коберидзе пальцем не шевельнёт!
     Выяснилось, что вор выманил дядю Арчила из парикмахерской очень простым и остроумным способом.
     Клиентов не было, дядя Арчил скучал. Он в очередной раз почистил любимое ружьё, поставил его в угол и задумался: чем бы ещё заняться?
     В этот миг его огромный нос напрягся, ноздри раздулись — нос уловил запах дыма.
     — Где-то что-то горит! — сам себе сказал дядя Арчил и выскочил из парикмахерской. Горела всего-навсего урна. Стояла она метрах в двадцати от парикмахерской и дымила, как труба парохода.
     Дядя Арчил бросился за тазиком, набрал воды и побежал тушить этот игрушечный пожар. Он выплеснул в урну воду, но дым повалил ещё пуще.
     Чихая и кашляя, дядя Арчил накрыл урну тазиком и сел на него. Выдержал он всего несколько минут — уж больно припекало сзади, но пожар был затушен, ему не хватило кислорода.
     А когда дядя Арчил, гордый своей победой, вернулся в парикмахерскую, знаменитое ружьё исчезло. Он понял, что его хитро и подло провели с этим пожаром, нарочно подожгли урну.
     Всё это дядя Арчил сообщил сочувствующим зрителям. Родька стоял в стороне и сжимал кулаки: «Ну, Кубик! Ну, свинья! Это же твоя работа! Нашёл у кого красть — это же всё равно, что у ребёнка отнять любимую игрушку! Ну, погоди у меня!»
     Он круто повернулся и зашагал прочь от толпы.
     — Ты куда, Родька? — окрикнул Таир.
     — Надо. Дела у меня.
     — Что-то многовато у него дел появилось непонятных, — задумчиво проговорил Володька, глядя в Родькину спину.
     — Эх, ружья жалко, — сказал Таир.
     — Ружьё — что! Дядю Арчила жалко, — отозвался Володька.

     Пещера, как всегда, открылась взгляду неожиданно. У входа мирно сидел Кубик и бездумно втыкал в землю нож.
     «Ишь деточка! В ножички сам с собой играет», — подумал Родька и подошёл к Кубику вплотную.
     — А, кореш, привет! Сыграем? Сигареты принёс?
     — Это ты ружьё взял? — голос у Родьки пресекался от злости.
     — Ружьё? — Кубик сделал изумлённые глаза. — Какое ружьё? У кого?
     — Двуствольное. У парикмахера.
     — Ах, у парикмахера, — протянул Кубик, — так бы сразу и говорил. — Он широко улыбался. — He-а. Не я. И парикмахера никакого не знаю. Месяца три уже не стригся. А что, увели ружьишко?
     — Ты не придумывай! Гляди, Кубик, узнаю, что это ты, — всё! Заложу тебя, и будь что будет!
     — Да на кой мне это ружьё, — закричал Кубик, — что, я здесь в горах грохотать буду? Что, я совсем уж по уши деревянный? У меня для охоты рогатка есть. Во, гляди.
     И он, действительно, вытащил из кармана любовно сделанную рогатку.
     — А я уж думал — твоя работа.
     — Индюк тоже думал, — сострил Кубик и захохотал, очень довольный собой. Вдоволь повеселившись, Кубик посерьёзнел и важно сказал: — Я тут отвалю на недельку, ты не беспокойся.
     — Буду плакать и рыдать! На кого ж ты меня покидаешь?!
     — Ладно, ладно, остряк. Неделю не свидимся.
     — Век бы тебя не видать!
     — Опять шутишь? — Кубик весело помахал пальцем перед Родькиным носом. — За что я тебя, Виталька, люблю, так это за юмор.
     — Юмор! — хмыкнул Родька и не прощаясь зашагал вниз.
     Покедова, корешок! Не скучай, — крикнул Кубик.
     — Провалился бы ты, кубометр несчастный, — проворчал Родька.