Огден Нэш
(1902–1971)
Известный американский поэт. Социальную сатиру удачно сочетал с бытовым юмором. Кроме того, активно экспериментировал в области формы, используя городской фольклор наряду с новейшей поэтикой. Эксперименты же в области содержания читатель обнаружит в самих стихотворениях.
Корова
Корову узнать легко
По одному по тому,
Что с другой стороны у нее МОЛОКО,
А с другой стороны –
МУ!
Перевод Г. Кружкова
Кот
Сперва
заводим мы жену и дом,
А мышь сама
заводится потом.
Потом жена
заводит в свой черед
Речь о мышах
и что, мол, нужен кот.
Заводим и кота.
Узнав о том,
Мышь притихает
и дрожит хвостом.
Зато,
как заведенный,
скачет кот
Всю ночь,
пока не кончится завод.
Ничем котяру
не угомонишь...
Уж лучше б я купил
вторую мышь!
Перевод Г. Кружкова
Котенок
С котенком сложность в том,
Что он потом,
В конце концов,
Становится
КОТОМ.
Перевод Г. Кружкова
Микроб
Микроб – ужасно вредное животное:
Коварное и, главное, щекотное.
Такое вот животное в живот
Залезет – и спокойно там живет.
Залезет, шалопай, и где захочется,
Гуляет по больному и щекочется.
Он горд, что столько от него хлопот:
И насморк, и чихание, и пот.
Вы, куклы, мыли руки перед ужином?
Ой, Братец Лис, ты выглядишь простуженным...
Постой-ка, у тебя горячий лоб:
Наверное, в тебе сидит микроб!
Перевод Г. Кружкова
Соседи сверху
Соседи наши сверху – чудаки.
От них всегда трясутся потолки.
У них весь день – то пляски, то игра.
Их вечеринки длятся до утра.
Все время сверху слышим «бум!» да «хлоп!».
У них включают душ – у нас потоп.
Они поют – трясется весь этаж.
Их телевизор заглушает наш.
Те, сверху, – обожают бег в мешках,
Катанье на несмазанных дверях,
Бейсбол в прихожей, в спальне чехарду,
На роликах по комнатам езду.
Весь день у нас над головой возня,
Толчки и грохот, стук и беготня...
Эх, поселить бы их не НАД, а ПОД,
А лучше бы совсем
ПОДАЛЬШЕ ОТ!
Перевод Г. Кружкова
БОРИС МИХАЙЛОВ
СОЛНЦЕПОКЛОННИКИ
Посреди огромного непроходимого болота Воловий мох есть невысокая гривка. Дорогу к ней через зыбуны среди топей из всех живущих на земле людей знаю, наверное, я один. Там под старой густой елью много лет назад устроил я удобное ложе из еловых лапок и сухих лесных трав. Каждую весну я прихожу сюда, добавляю свежего лапника и свежей травы, и ложе это с каждым годом становится всё выше, всё пышнее.
Напротив входа в мою хороминку стоит старый-престарый трёхметровый осиновый пень. Я зову его Дедом.
Он очень похож на древнего старика-вековика с печальным морщинистым лицом. Два дупла в верхней части пня — это глаза, большое обгорелое дупло внизу — чёрный беззубый рот, седые мхи и лишайники — усы и борода.
Когда я впервые пришёл сюда, Дед был уже очень и очень стар. Теперь он совсем одряхлел. Из глазниц и рта сыплется коричневая труха. Мне жаль Деда, но я почитаю его. Всякий раз, когда по весне после долгой разлуки я прихожу сюда, непременно снимаю шапку и говорю:
— Здравствуй, Дед!
Старик смотрит на меня печально и молчит.
|
|
Во время скромного ужина у небольшого костра я не забываю о старике и всегда кладу в его беззубый рот немного еды. Дед великодушен — он позволяет прытким синицам залетать к себе в рот и склёвывать кусочки колбасы и хлебные крошки. Дед настолько равнодушен к пище, что я безбоязненно оставляю ему на хранение от весны до весны в прокопчённом солдатском котелке сахар, соль, лавровый лист и спички в непромокаемом мешочке.
Хорошо иметь одну тайну на двоих с верным другом. За двадцать лет Дед ни разу никому не открыл нашей ухоронки. Котелок с продуктами и мешочек со спичками всегда дожидались меня в неприкосновенности.
Сегодня я иду в этот заветный уголок не один. Со мной — двенадцатилетний сын лесника Ваня из деревни Замошье.
Вот он шагает рядом со мною — худенький, стройный, гибкий. Шея мальчика тянется кверху, будто тесно ей в широком воротнике отцовского ватника. Большие серые глаза смотрят на окружающее то с сосредоточенным вниманием, то с восторгом, то с недоумением и растерянностью.
Вот из густого ельника с мягким треском вылетела небольшая серая птица.
— Рябок, — безошибочно определил Ваня.
— Фить-фить-фиить-пер-рить, — просвистел я по-рябчиному, зная, что весной петушки охотно идут на призывный свист курочек.
Трр-трр-трр — мягко затрещали крылья, и рябчик уселся прямо над нашими головами на кривом сучке старой сухой ольшины.
Бурлит, шипит что-то в берёзовой рощице, будто кипит вода на горячем огне и, выплёскиваясь через край, с шипением испаряется. Это шумят и хорохорятся один перед другим драчуны тетерева.
Вон висят они большими чёрными плодами на тонких ветках берёзок.
— Чуфф-х-хш-ши, — говорю я по-тетеревиному.
Чуфф-х-хш-ши, — ответили тетерева разноголосо.
Ваня широко улыбается.
— Здорово ты на ихнем языке говорить умеешь. Научишь меня?
Через болотину мы прошли без особых затруднений. Под неглубоким слоем мхов, залитых водой, был ещё крепкий лёд. Тропа, ведущая через болото к гривке, обозначена редкими чахлыми сосенками.
|
Чем ближе к твёрдой земле, тем выше и крепче деревца. А на самой гривке высится настоящий лес из могучих сосен и елей.
Ещё издали увидел я свою ёлку. Её макушка чёрной пирамидой возвышалась над всеми соседними деревьями.
А вот и мой старый друг.
|
|
— Здравствуй, Дед, — говорю я и будто со стороны слышу, что голос мой чуть дрогнул. — Скрипишь ещё, старина?
— Здравствуй, дедушка, — тихо вторит Ваня, и я слышу, что он тоже волнуется.
Из моих рассказов Ваня знает и о моём ночлеге под ёлкой, и о старом пне. И ему, конечно, не терпится убедиться, что и котелок, и мешочек со спичками в дупле целы.
— Ну, ну... можно, — разрешаю я.
Ваня возится в дупле, долго ищет и наконец находит.
— Во здорово! Всё целёхонько: и сахар, и соль, и спички.
...Земля в своём бесконечном движении тяжело-тяжело поворачивается нашим боком от солнца. Последние лучи его освещают певчего дрозда, который сидит на самой-самой верхней веточке еловой мутовки.
Огненно-красный дрозд поёт свою песнь во славу уходящего солнца. Я знаю: он солнцепоклонник. Я знаю также, что все обитатели болота Воловий мох и древних сосновых боров — могучие лоси и робкие зайцы, величавые журавли и вся певчая лесная мелочь, строгие лесные отшельники глухари, отчаянные драчуны тетерева и многие-многие другие, — все они солнцепоклонники.
—На вершине ёлки ещё горит заря, а здесь, внизу, нас уже окутывает темнота. На тёмный край Земли, на нас с Ваней, смотрят величаво и торжественно звёзды. Ночь, чуткая, настороженная, полная таинственных звуков, опускается медленно и неотвратимо. Тьма распростёрла мохнатые чёрные руки над нами и над тысячами других солнцепоклонников.
Нам с Ваней легче, мы люди. Мы можем зажечь огонь и сделать в нашей хороминке под ёлкой свой маленький день.
Я складываю небольшой костерок из заготовленных прошлой весной сухих смолистых дров, подкладываю пучок прошлогодней бересты, а Ваня чиркает спичку. Целый год берёг всё это Дед.
Костёр разгорается, и ночь отступает на несколько шагов.
|
Кипит вода в котелке. Я завариваю прошлогодний чай, и вскоре мы с Ваней неторопливо пьём его с прошлогодним сахаром. Это торжественный ритуал. Мы священнодействуем молча. Потом Ваня удобно устраивается на моём высоком ложе и затихает. Он слушает ночь, слушает свои мысли, улыбается чему-то, вздыхает:
— Как хорошо... И страшно немного...
Я лежу у костра, смотрю на чёрное небо, усыпанное искорками звёзд, и тоже слушаю таинственные звуки ночи.
Тихо-тихо шепчутся о чём-то лапы ели...
Падают с сучков капли в лужи талой воды...
Потрескивает костёр, стреляя вверх красными искрами...
Вот хлопнул где-то недалеко сухой сучок. Чья осторожная нога наступила на него? Кто таится там в темноте?..
...Среди бесчисленных звуков ночи я иногда слышу один ни на что не похожий звук. Он всегда рождается будто из-под земли, будто очень далеко и будто совсем близко. Это тяжкий, очень тяжкий и очень длинный глухой вздо-о-ох. И я думаю, что это вздыхает сама земля. Она представляется мне живой, страдающей и одинокой...
|
|
Ночь в лесу!.. Она такая... Нет, это рассказать нельзя, это надо видеть и слышать. И всё же я ищу какое-то большое и ёмкое слово. Величественная, непостижимая? Нет, не то. Сказочная, таинственная? Тоже нет. Вот разве — дивная!
Это слово любил один великий русский поэт. И мне радостно думать, что он, конечно, тоже был солнцепоклонником.
— Чуфф-х-шши!
Что это? Неужели уже проснулись тетерева? Нет, это Ваня во сне пытается говорить на языке природы. Не трудно догадаться, что видит он в своих снах: лес, и птиц, и зверей...
Что-то невидимое легко и мягко гладит меня по лицу, смыкает мои отяжелевшие веки. Я сплю и не сплю... Нет, всё-таки сплю. Сплю чутко и настороженно.
Под утро, даже в самую тихую погоду, прилетает откуда-то лёгкий ветерок. Прошуршит ветвями деревьев и сухими прошлогодними травами и стихнет.
Где-то над лесом в разрежённой темноте пролетел невидимый вальдшнеп.
Проснулись, зашевелились мелкие лесные птахи, подали спросонок тонкие голоса. Звонко протрубили журавли на болоте.
— Ваня, чу... слушай!
Ваня вытянул шею, расширил заспанные глаза.
— Близится... смотри!
За чёрной стеной леса едва заметно обозначилось слабое дыхание света, разлились малиновые текучие отблески.
Я вывел Ваню на просеку. Как широкая бесконечная дорога, уходит она на восток и теряется, плавится в разгорающемся алом пламени. Лес раздвинулся, небо поднялось.
— Восстаёт!
И вот Оно показалось — яркое расплавленное золото в клубящихся оранжевых испарениях утра — Солнце!
|
Настали удивительные, торжественные минуты. На короткое время, как по условленному сигналу, притихло всё вокруг. Будто все живые существа сотни сотен зверей и тысячи тысяч птиц, — на миг затаили дыхание. И не сдержав восторга перед величием происходящего, радостно и торжественно зазвенел мощный ликующий хор:
— Славься, славься, славься!
Я присоединяю к общему хору свой слабый голос:
— Славься!
— Славься! — благоговейно шепчет Ваня. — Славься!
ЧИТАЙТЕ
|
