Удивительная кошка

Несчастная кошка порезала лапу,
Сидит и ни шагу не может ступить.

Скорей, чтобы вылечить кошкину лапу,
Воздушные шарики надо купить!

И сразу столпился народ на дороге,
Шумит и кричит, и на кошку глядит.

А кошка отчасти идет по дороге,
Отчасти по воздуху плавно летит!

БОРИС МИХАЙЛОВ

ЛЮБАШИНА СКАЗКА

  Рано поутру, заслышав горластые крики соседских петухов, гончий пёс Буян выполз из своей конуры, сладко потянулся, почесал задней ногой за ухом, погрыз зубами зудящую от блошиных укусов ляжку, повертелся, погремел цепью и вдруг резко приподнял вислые уши, напружинил хвост, насторожился.
  Лёгкий низовой ветерок донёс до него вместе с запахами оттаивающей земли, конского навоза, прелого сена и десятками других весенних запахов, едва уловимый запах зайца. Безошибочным чутьём и долголетним опытом Буян сразу определил, что запах был свежим и что исходил он от курной баньки, стоявшей на отшибе в дальнем углу хозяйской усадьбы.
  Буян прижался к земле, сильно натянул цепь, отчаянно потряс головой и, заломив назад уши, привычным движением освободился от широкого, грубого ошейника. Потом ещё раз принюхался, поймал волнующий запах зайца и лёгким пружинистым скоком кинулся к баньке.

...Молодой заяц-русак всю ночь жировал неподалёку от деревни. Жировкой охотники называют скудную ночную трапезу зайца. Да какая уж там жировка! Всю долгую мартовскую ночь пропрыгал заяц в поисках съестного. В одном месте немного погрыз горькой заледенелой коры со старой заваленной осины, в другом сорвал высушенную морозом и ветром летошнюю былинку, на дороге прихватил клочок оброненного сена. И только под утро на гребне холма, за усадьбой деда Семёна, где ветер обмёл снег, а мартовское весёлое солнце растопило лёд, нашёл заяц сочные озимые зеленя. Тут уж полакомился, про время забыл.   Уже на свету пошёл заяц на лёжку, и, хотя очень спешил, всё же с предельной тщательностью по извечным заячьим правилам он долго запутывал следы, петлял, сдваивал и страивал свои стежки, делал скидки и снова петлял и путал. Хотел, видно, заяц недалёкую дорогу свою от деревни до оврага, где лёжка, раз во сто удлинить.

  На пологом склоне оврага под кустом тальника заяц наскоро вырыл в снегу неглубокую ямку, лёг, повозился немного и затих.
  Через овраг и дальше, от столба к столбу, от деревни к деревне, тянутся провода. Провода потолще — электричество, потоньше — радио. На ветру провода, будто тугие струны, безумолчно гудят!
  О-о-о-о-о-о-ох — стонут толстые.
  У-у-у-у-у-у-ой — причитают тонкие.

Слушает заяц заунывную эту музыку и забывается чутким тревожным сном. Один глаз спит, другой дремлет. Одно ухо отдыхает, другое настороже.   ...Слушает сквозь сон музыку проводов и пятилетняя девочка Любаша, внучка деда Семёна. Провода закреплены на стене, и от этого внутри избы, будто внутри огромного контрабаса, стоит неумолчный двухголосый гуд.   О-о-о-о-о-о-о-о-ох — усыпляют одни провода.   У-у-у-у-у-у-у-у-ой — убаюкивают другие.   Любаша спит под тёплым одеялом. Она досматривает интересный сон. Сон про зайца в порточках.   Вчера вечером дед Семён пришёл из бани, скинул полушубок, а под полушубком исподняя рубаха да полосатые подштанники, заправленные в большенные разлатые валенки. А валенки чуть не до колен мокрые! В темноте около самой бани влез дед в лужу талой воды, а на усадьбе ещё раз, а около крыльца ещё... Везде вода.

  — Мокреть! — сказал дед, скидывая отяжелевшие валенки. — Шабаш, видно, зиме... Заяц, поди уж, летние порточки надел.
  Любаша сразу навострила любопытные глаза.
  — Как это, деда, — порточки?
  Глянул дед на Любашу весёлыми щёлочками глаз, улыбнулся беззубым ртом сквозь жиденькие обвисшие усы.
  — А так вот, как и у меня. Пошёл на улицу в ватных зимних портах, гляжу: на улице теплынь. Вот теперь надену другие, полегше.
  И натянул дед поверх полосатых подштанников купленные за бесценок у проезжего шофера выгоревшие синие брюки-спецовки на широких лямках, с большим карманом спереди и латкой сзади.
  Посмотрела Любаша на дедовы новые брюки и вдруг спросила:
  — На лямках, поди?..
  — Чево это?
  — Порточки-то у зайца — на лямках, говорю?
  — А, хе-хе-хе! — скрипуче, будто дверь в сенях, рассмеялся дед, притянул внучку к себе, погладил большой заскорузлой рукой её мягкие светлые волосы. — На лямках, поди, внучка, на лямках, и с заплатками на заду, так думаю. Не богато живёт заяц-то — сказка есть такая.
  Любаша пять лет живёт на свете — это много. Много видела, много слышала Любаша, много знает. А вот про зайца в порточках ещё не слыхала.

— Расскажи, деда!   А дед Семён прожил на свете так много, что и со счёту сбился. Всё видел, всё слышал, всё знает. Вот только этаких брюк , у которых карман спереди, не видывал дед за всю свою жизнь. Засунул дед обе свои большие руки в один карман, радуется обновке. И жидкие усы, и бородёнка не могут скрыть его счастливой улыбки.   А Любаша уже под одеяло залезла, руку под щёку положила, глаза и рот раскрыла, приготовилась слушать новое, интересное.

...Буян обежал вокруг бани, обнюхал свежие заячьи следы, перескочил через заваленную снегом изгородь, выбежал на взлобочек, где недавно жировал заяц, кинулся влево, кинулся вправо, каким-то особым собачьим чувством понял, в какую сторону ушёл косой, гамкнул — всё ясно! — и покатил по следу, будто за верёвочку держась за слабый дух, что оставил заяц на земле и в мокром воздухе по-над самой землёй.   Деревенские собачонки, давно уже признавшие верховодство над собою умного и могучего Буяна, услышали его сдержанное гавканье, поняли и шумной, гомонящей сворой увязались за гончаром.

  Заяц сразу заслышал собак и по нервному взвизгиванию Буяна понял, что тот идёт по следу.
  Эх, убежать бы зайцу за тридевять полей. Так нет — сжался он в маленький комочек, припал к земле и, не веря сам себе, думает: «Не найдут!»
  А собаки всё ближе и ближе, всё нетерпеливее повизгивает где-то неподалёку Буян; всё страшней и страшней становится зайцу, всё тесней и тесней жмётся он к земле. Всё лихорадочней мелькает в затуманенной страхом заячьей голове: «Не найдут, не найдут, не най...» Не успел заяц додумать, пулей въюкочил из своей ямки под самым носом Буяна. Едва-едва не попал в его раззявленную, полную острых жёлтых зубов пасть.

...Ветровым, ураганным аллюром полетел заяц. Длинные задние ноги, обвешанные клоками линяющей зимней шерсти, закидывал заяц выше ушей и выносил их далеко вперёд, опережая маленькие и слабые передние. А Буян «повис», как говорят охотники, на самом хвосте зайца и так отчаянно и надрывно заголосил, что все увязавшиеся было за ним собачонки перепугались и, поджав хвосты, ударили к деревне. Только у околицы, почувствовав себя в безопасности, собаки забрехали скандально и разноголосо.   А азартный, неутомимый Буян всё гонял и гонял зайца.

  Уже заяц выбился из сил, стал оскальзываться на наледях, стал ошибаться в бросках, попадать в грязь и в лужи. С тоской и страхом оглядывался заяц по сторонам. Кругом ровное поле, негде затаиться. Стал заяц делать круги свои всё меньше и всё ближе к деревне. На последнем круге оступился заяц на склоне оврага и кубарем полетел под гору. Буян приспел и хамкнул было зайца за задние ноги, но только клок линючей зимней шерсти выдрал.
  И тогда заяц решился: из последних сил кинулся к дерев-не, серым комком прокатился вдоль улицы, будоража и увлекая за собою лающую, галдящую, улюлюкающую толпу собачонок и деревенских мальчишек.
  Услышала Любаша переполох на улице, сунулась к окну и увидела через оттаявшее стекло, как прокатился по улице заяц, смешно закидывая за уши длинные задние ноги. И как была босиком, в лёгком домашнем платьишке кинулась на улицу.

— И-и-и-и-и-и-ы, за-а-айка! — кричит.   И голыми ногами зачастила по мокрому снегу и студёной воде. Почувствовала холод, глянула на ноги — босые, взвизгнула и бросилась обратно к дому за сапогами.   Заяц вымахнул на дедову усадьбу и, уже ничего, видно, не соображая (лишь бы передохнуть немного), нырнул в щель под баньку.   Собакам под баньку не пролезть: щель мала. Остервенели собаки, исходят свирепым лаем, друг дружку съесть готовы, зубы об чёрную наледь ломают, роют землю лапами.   — Р-р-разорвём!   — 3-з-загрызём!   А заяц всё это слышит, всё понимает. Дрожат в смертном ужасе заячьи надежды: «Не достанут, не достанут...»   У баньки уж и деревенские собрались. Подбежала Любаша к толпе, кричит, хлопает в ладошки, спрашивает у всех:   — В порточках?

  — Чево? — глянул косо на Любашу ошалелыми белёсыми глазами длинный парень с жердью в руках. — Чево это?
  — В порточках зайка-то, спрашиваю?
  — Г-гы... в порточках?! — оскалился парень.
  Может, и худо кончил бы Любашин зайка, да тут дед Семён поспел и всё сделал как надо. Буяна на поводок взял, на дворняг и шавок ногами натопал, руками нахлопал. А остальных добрым словом успокоил.
  Потом взял жердь из рук парня с белёсыми глазами, тихонько сунул её под баньку и пошевелил там из стороны в сторону. Заяц и выскочил с другого конца баньки, через другую проталину. То ли от страха, то ли от радости сделал он отчаянный прыжок, перевернулся в воздухе, шлёпнулся в лужу талой воды и пошёл чесать по полю своими голенастыми задними ногами, в клоках зимней шерсти.
  И все, кто тут был, заулыбались радостно, замахали руками вслед зайцу, весело загомонили:
  — Гляньте-ко...
  — Ох, дивно!
  — И верно, в порточках...