***************************************************************

  Уже в полугодовалом возрасте у чистокровной, с безупречной родословной, восточно-сибирской лайки Бии появился совершенно непростительный порок: она стала гонять и давить куриц. Стоило только хозяину спустить Бию с цепи - в деревне поднимался страшный переполох. Курицы лётом летят, криком кричат. И, глядишь, какая-нибудь нерасторопная хохлатка уже бьётся в зубах Бии, только пух и перья по ветру летят. Затреплет Бия курицу, снесёт в ближний лесок, схоронит: либо под корневища какие-нибудь засунет, либо ямку неглубокую лапами выроет, положит туда курицу, чуть землёй прикроет и бежит в деревню за другой. Бывало, за день до четырёх кур давила.
  А потом хозяин Бии, охотник Фёдор, ходил по деревне с виноватым видом, будто это он сам кур воровал, выслушивал недобрые упрёки пострадавших односельчан и безропотно возмещал им убытки.
  — Вконец разорила, проклятая! - всё чаще и чаще сердилась жена охотника, прежде всеми уважаемая бригадирша полеводческой бригады тётка Ленка. Л теперь из-за Бийкиных проделок косо стали глядеть соседи на свою бригадиршу. За глаза такое стали говорить, что она даже плакала от незаслуженных обид. Болтали злые бабьи языки, будто хозяева специально приучили собаку кур таскать.
  — Жизни никакой нету! — жаловалась тётка Ленка мужу. — Уважать в бригаде перестали. В глаза людям смотреть стыдно. Как хошь, Фёдор, надо что-то делать с ней.
  —Фёдор расстраивался так, что никакая работа к рукам не шла. Он брал ружьё и собаку и уходил от упрёков и недобрых глаз соседей в лес.
  А в лесу Бия работала так, как и положено работать чисто-породной лайке, — азартно, напористо, весело. Не успевал Фёдор спустить Бию с поводка, как через короткое время где-то в лесу уже звенел заливистый лай.
  — Векшу нашла...
  —Застрелит Фёдор одну белку, а Бия тут же вторую прихватит, а там ещё и ещё... По десятку белок сдавал в контору Фёдор за один выход. И куницы попадались.
  — Золотая собака, ей цены нету.

—Приласкает Фёдор Бию, обнимет, поцелует во влажный чёрный нос, посмотрит в весёлые, умные глаза и скажет:   — Биюшка, хорошая моя, родная, брось ты это дело... Ну зачем тебе эти курицы? Зачем? Брось, вот с сегодняшнего дня, как вернёмся домой, так и брось...   Бия слушает внимательно, смотрит в глаза хозяина невинным взором, весело крутит в знак согласия крутой пушистой баранкой. Выслушает — и снова в лес, и снова уже кого-то облаивает. Зовёт-зовёт Фёдор собаку домой да так и оставит в лесу — никак не зазвать. Набегается, дескать, сама вернётся, не до куриц будет.   Довольный подходит Фёдор к деревне.   А в деревне — куриный переполох, шум, крики, вопли. Что такое? А это, оказывается, Бия вернулась в деревню раньше хозяина и... опять всё сначала: и жена плачет, и соседи глядят врагами...   — Учить, парень, собаку надо, — советовал Фёдору один бывалый дед. — Вот этой самой курицей, ею убиенной, и мордуй, и мордуй её, шкодливую! Устанешь — отдохни, а потом опять, и всё по мордам её, бессовестную, всё по мордам... Этак всех шкодливых собак учат.   Всех, может, и учат, а Бию сколько ни наказывали — и затрёпанной курицей, и вожжами, — ничего не помогало! Дня два после сидит в конуре смирная, а только с цепи — опять за своё.   И до того доняли Фёдора и жена, и бабы, и мужики, что решил он с тоской и горечью:   — Застрелю!   Но помог случай.   По соседству с Фёдором жила известная на всю округу хлёстким своим языком сварливая бабка Настёна. Бабка держала два десятка чистокровных леггорнок. Белые, чистые, ухоженные были куры. Холила их бабка и получала оттого немалый доход: каждую неделю возила в район на базар по сотне яиц.

  И как-то так получилось, что Бия за полгода своих шкод не тронула ни одной бабкиной курицы. Люди злословили:
  — Бабки Настёны и собака боится. Понимает, поди: с бабкиным языком связываться не стоит, заблещет языком до смерти.
  Как-то Бия сидела на привязи после очередной шкоды и порки. Забилась в конуру, носа на волю не кажет.
  А на воле благодать — чистое, солнечное, прозрачное бабье лето! Хоть и осеннее, низкое, но ярко и горячо печёт солнце. Летят откуда-то через деревню по невидимым лёгким воздушным потокам невесомые тонкие паутинки. Трепещут пёстрыми крылышками бабочки-крапивницы; в стремительном полёте кружатся в вышине ласточки и бесчисленными вереницами унизывают телеграфные провода... Горячая, дремотная, пресыщенная стоит над деревней тишина.

И будто взрыв — у Настёны на придворке надсадным хором полохнули двадцать истошных куриных голосов и двадцать леггорнок белыми осколками сыпанули с усадьбы к курятнику. А двадцать первым был у бабки красавец петух...   Для Бии куриный переполох — что звук трубы для боевого коня! Забыв обо всём на свете, она вылетела из конуры, оборвав цепку, чёрно-белым бесом перекатила дорогу, единым духом перемахнула через невысокую изгородь на бабкину усадьбу и острым намётанным глазом сразу увидела в буреломе под засохшей яблоней живой комок белых и серо-бурых перьев.   А за мгновенье перед этим, никем не примеченный, серой беззвучной тенью скользнул откуда-то из-за старых лип большущий ястреб и с лёта вонзил свои крючковатые когти в спину петуха. Петух, видать, понял, что к нему прилетела смерть, закричал хрипло и тонко и рванулся в бурьян. Ястреб, крепко держа петуха одной лапой, второй ухватился за ствол молодой тонкой яблоньки. Петух дёргался изо всех сил и хрипло, совсем не по-петушиному кричал, а ястреб медленно, но упорно подтягивал его к себе и норовил долбануть острым загнутым клювом петуха в темя.   Бия ни на миг не усомнилась — курица! — и безошибочным броском накрыла и хамкнула свою жертву. И тотчас же опалённая нестерпимой болью и ужасом перед неожиданным, невероятным поведением курицы отчаянно завизжала! Ястреб отпустил хрипящего петуха и остервенело вцепился одной когтистой лапой в морду, другой в густую свалявшуюся холку собаки.

  На шум бабка Настёна выскочила из избы красная, злая и, ещё ничего не понимая, зашипела так, будто кто раскалённые угли на мокрое крыльцо высыпал.
  Фёдор, тоже выскочив на улицу, увидел и всполошившихся бабкиных куриц, и готовую взорваться тысячами чертей Настёну.
  — О-ох! Убью! — схватился Фёдор за голову, будто его смертельно ранили, и кинулся обратно в дом за ружьём.
  Захлопали окна, заскрипели на разные голоса двери по всей деревне, высунулись люди: кого убили, где зарезали?
  Никогда прежде, даже в самом неистовом азарте, не показывала Бия такой прыти. Фёдор ещё не успел вставить в стволы трясущимися руками патроны с крупной дробью, как ошалевшая Бия молнией пролетела через всю деревгю, со всего маху влепилась в стенку скотного двора, упала и, совсем потеряв голову, кинулась обратно к дому, к своей конуре, — от смерти, которая была на спине, к смерти, которую заложил Фёдор в стволы своего не знающего промахов ружья.

  — А? Что я говорил, а? — радостно потирая заскорузлые и корявые от вечной работы на земле руки, скрипел тот бывалый дед, что советовал Фёдору учить Бию курицей. — Что я говорил? Видишь, парень, и на твою шкодливую собаку нашлась наука.
  — Не то ты говоришь, дед. Подросла моя Бия, поумнела. Поняла, что обижать домашнюю живность, и особенно этих вот несмышлёных, симпатичных малышей, — ох, нехорошее это дело! Да ещё на собственном придворке, который она же обязана от всяческих бед охранять.
  Подросла и поняла, что к чему, умница моя. Я же всегда знал, что цены ей нету...
  — И то верно! — охотно согласился бывалый дед. — Жизнь — она каждого в своё время всему научит.
  В ответ Фёдор с улыбкой кивнул головой.