Дорогой друг!
На страницах книги, которую ты держишь в руках, ты найдешь много интересных историй о своих ровесниках — мальчиках и девочках, которые жили в России почти сто лет назад. Ты удивишься, когда увидишь, как много у вас общего! Ты сможешь узнать, как вера в Бога, любовь и доброта спасали твоих ровесников в тяжелых испытаниях и опасных приключениях.
Познакомься с «Незабудкой», и пусть она станет твоим другом. С этой книгой тебе не придется скучать!
КАМЕННОЕ СЕРДЦЕ
М.Ильина
IV
Надежды Валерика не сбылись: дедушка не отоспался и на утро не встал здоровым. Он всю ночь охал и ворочался и много что-то говорил, как будто с кем-то разговаривал.
Валерик беспрестанно просыпался, вскакивал на своей кровати и беспокойно прислушивался. Но старик говорил невнятно, и он не мог разобрать ни одного слова. Раза два Валерик даже вставал и ощупью пробирался к постели больного.
— Дедушка, что ты охаешь? — спрашивал он шепотом. — Худо тебе или неудобно? Может, попить тебе дать?
Старик не отвечал, и Валерик отходил еще более встревоженный. Лица больного невозможно было видеть в темноте, но мальчику казалось, что дедушка не спал и должен был его слышать. Верно, так уж плох он, что не в силах слова сказать или опять за что-нибудь рассердился.
К утру больной притих. Но отдых дедушкин продолжался недолго. Когда все жильцы квартиры разошлись, и Валерик, помолившись Богу, уселся вылить свою кружку чаю, старик опять зашевелился. Он повернулся на другой бок (раньше лежал он лицом к стене), приподнялся, опершись на локоть, и, вытянув шею, посмотрел в одну и в другую сторону: верно, ему хотелось узнать, есть ли кто-нибудь в комнате.
— Мальчик... Валерик, — тихонько позвал он, — ты что там делаешь?
Валерик бросился к нему, оставив недопитый чай.
— Занят ты или так сидишь? — тем же слабым голосом спросил старик.
— Так... чай пил...
— А-а! Ну, так пей себе с Богом!.. Помешал я тебе...
— Да нет, напился уж... больше не буду!
— Напился? Так сядь вот тут... Поговорю я с тобой.
Дедушка указал на свою кровать и сам отодвинулся от краю, чтоб дать мальчику место.
Красные воспаленные глаза смотрели прямо на Валерика и так жалко смотрели, как будто просили прощения, и голос был не такой, каким обычно говорил старик, а совсем новый: в нем слышалась ласка, как у той старушки, которая приходила на кухню погреться.
Валерик присел, изумленно глядя в желтое морщинистое лицо. Ему казалось, что перед ним был какой-то совсем другой дедушка.
— Плох я, мальчик!.. Должно быть мой смертный приступает, — начал старик, тяжело вздохнув. — больницу надо: тут буду помехой людям... На прощеннье хочу тебе словечко сказать... Пригрел ты меня, приласкал... мое каменное сердце сокрушил своей лаской... Да, тяжел у меня был камень в груди!.. Не год, не два я его носил, мальчик, десятками считал... Крепко он засел!.. Видал ты когда-нибудь, чтобы оживился камень?.. Нет, не бывает такого! А ты вот мой камень насквозь, как огнем, прожег... жалостью своей пронял да еще словом одним... Помнишь, какое ты мне тогда слово сказал, два дня тому... «Бога, сказал, забыл ты, дедушка»... Так вот и сказал: «Бога забыл»... Страшное это слово: «забыл Бога!..» От ребенка малого услышал, который не со злобы, не для укора, а с жалости своей детской... Как ножом меня по сердцу полоснуло... треснул мой камень, да как будто и живое что затрепыхалось там... Да, истинно твое слово, забыл я Бога!.. И людей возненавидел... Оттого и мука моя... иссох весь... силы не стало терпеть...
Голос его оборвался, в груди захрипело, забурлило и заклокотало. Из-под потухших, воспаленных век выскользнули две крупные слезы и покатились по желтым морщинистым щекам. За ними вдогонку еще и еще побежали и полились потоком, точно много-много невыплаканных слез накопилось у него за долгие годы, и негде стало им умещаться. Сильным напором прорвались они наружу. Они падали на грудь, на иссохшие руки, и не пытался старик удержать их — пускай льются и льются, пока не растопится вся ледяная глыба в груди.
Валерик совсем растерялся, молчал. Он не умел разобраться в том, что перед ним происходило, но было и жалко дедушку, и в то же время как будто отчего-то радостно, и плакать хотелось вместе с ним.
— Дедушка, родименький, полно уж тебе! — выговорил, наконец, он сквозь слезы. — Пройдет ведь... будет полегче... Ты не плачь только!
— Надо мне плакать, Валерик! День и ночь надо плакать, глаз не осушая... смыть черноту свою... Часа смертного ожидаю, а сам-то... что уголь черный... Без Бога жил... без заповеди Божией!.. Как сказал ты мне тогда: «Бога забыл», ужас меня взял... точно в ту минуту глаза открылись и увидел себя... Целые сутки ходил я, сам не знаю где — не было мне покою, не мог найти места... Застыл, ноги не держат, а все хожу... Удивляюсь, как жив остался... при немощи моей. Помиловал Господь, не попустил помереть без покаяния... Зазвонили к заутрени, пошел я в церковь... Страшно было войти, знаю ведь, недостоин... Отстоял службу Божию до конца, да не подняться, думаю, моей молитве до Господа... тяжелая!.. Хотя бы одно словечко взлетело... А потом опять ходил да коченел, до сумерек ходил, пока держали ноги... все про жизнь свою думал, как во грехах запутался, да сколько злобы копил в себе против людей...
Дедушка говорил и плакал, и тяжело вздыхал и опять говорил, говорил без конца. Тряслась седая голова, все так же хрипело и бурлило в груди, голос стал слабее и обрывался чаще. Должно быть он очень устал — и все же не хотел молчать, хотел излить перед чужим, но таким дорогим ему, мальчиком всю свою душу.
Валерик пытался успокоить его лаской, опять гладил по лицу и голове, вытирал с осунувшихся щек слезы, как мать вытирает ребенку, и, припадая головой к плечу, жалостливо заглядывал в глаза.
— Дедушка, миленький, что ж ты так растревожился? — шептал он, глотая слезы. — Господь-то ведь добрый... жалеет человека... Такого и не бывает, чтоб Бог не услышал, если кто молится... Ты попытайся только помолиться хорошенько...
Старик примолкал и задумывался, и снова начинал говорить.
— Смолоду я жил в достатке, — рассказывал он Валерику, несколько успокоившись. — А потом неудачи приступили: случился пожар, все как есть погорело, болезнь тяжкую вынес, в семье пошел разлад... Где бы со смирением претерпеть, искать у Господа помощи, а я редко когда вспоминал!.. Ожесточился против людей — какая ни пришла беда, все люди виноваты! В себе самом вины не вижу, а как будто это через людей... Что ни человек, то враг мне, отвернулся ото всех!.. Так один и мыкался. Единый сын остался в живых, и от того отрекся!.. Старость подошла, немощь, и никого нет...
— А зачем же, дедушка, отрекся ты от сына-то?
— Затем, что не почитал меня, как я хотел, не слушался!.. Не сумел я детей вырастить, никакого к тому не приложил старания — как будто они мне были помехой, все от них в сторону глядел... А поднялись — стал гнуть на свой лад... Ну ему и не полюбилось — не захотел по-моему делать! «Иди, говорю, если так, на все четыре стороны, не отец я тебе!» И пошел... Потом остепенился он, стал жить по-хорошему, чужие ли люди наставили или сам свой разум нашел, не знаю я... Приходил и ко мне, в ноги кланялся: «Прости, говорит, мою бывалую грубость! Давай жить вместе, хочу твою старость успокоить». — «Не надо мне, говорю, твоей помощи — сам как-нибудь доволоку до могилы!» Уговаривали меня и люди с ним примириться, да не захотел я, зачерствел, досаду против него держал... Письма он мне потом писал; которое прочитаю, а которое, бывало, и не прочтенное кину в печку... Не болело у меня о нем сердце!
— А где же теперь он? — спросил Валерик.
— Теперь в деревне живет, на родине, хозяйствует... Семья у него...
— И тебе бы, дедушка, ехать туда! Лучше ведь там, чем здесь одному.
Старик вздохнул.
— Лучше! Да вот то-то и говорю я, мальчик, что сердце у меня ожесточилось против него! Звал он сколько раз и в деревню: «Не в бедности, пишет, живем, — покой тут себе найдешь!» Так ведь злоба моя не пускала! Сколько грубости от него видел — не простить было!.. Гостинца, бывало, пришлет через людей из деревни — не принимаю!..
Что ж ты так, дедушка! Ты прости уж, примирись! Ты позабудь, как будто и не было у тебя досады!
— Ох, Валерик! И рад бы теперь примириться, да третий год уж не шлет писем, осердился ли, или так бросил, оттого что не отвечал я ему ни разу... Не знаю, как у них там, благополучно ли...
— А ты сам пошли письмо, дедушка! Накажи, чтоб сын написал тебе, как можно скорей, что в деревню к ним ты ехать надумал.
— Не доехать мне, мальчик! Нет, уже не доехать! Видишь, вовсе я плох, еле дышу! Свезут в больницу, знать, не встать уж больше... Мне бы примириться только, да грехи свои отмолить...
После полудня старика отправили в больницу. Валерик плакал, прощаясь с ним, и до позднего вечера о нем думал. На следующее утро, едва проснувшись, вспомнил он о дедушке. Сбегал бы разведать, жив ли, полегче ли ему и как его там лечат, да не знал, где искать больницу и казалось, что все равно не пустят.
День за днем Валерик ждал тревожно — вот-вот придут и скажут: нет уж дедушки, помер!..
Прошла неделя, другая, и мальчик перестал ждать. Не то, чтобы забыл старика, а потерял всякую надежду. Если бы жив был дедушка, дал бы о себе весточку.
V
Однако старик в больнице не умер. Много времени он лежал между жизнью и смертью, а потом стал медленно поправляться.
Наконец зима миновала, ушли морозы и вьюги, а вместо них потянул теплый ветерок, в небе заиграли весеннее солнышко, на улицах размели остатки грязного снега, и стало совсем сухо. В том углу, где жил нелюдимый старик, давно уже поселился новый жилец, ничем не похожий на прежнего. Однажды, теплым солнечным утром в квартире появился дедушка. Он пришел проведать Валерика. Мальчик не узнал его: так диковинно выглядел старик. Вместо обтрепанного пальтишка с торчавшими в разных местах клочьями грязной ваты, на нем был овчинный тулуп, подпоясанный красным крестьянским кушаком, на голове новая шапка, на ногах вместо истоптанных башмаков крепкие сапоги. И не только одежда его переменилась, сильно изменился и сам дедушка: лицо, пожалуй, стало еще худее и еще больше морщинок протянулось вдоль и поперек, но не было в нем прежней окаменелости и резко бросавшейся в глаза желтизны. Глаза были открыты, как у всех людей, смотрели прямо, взгляд просветлел. Даже Держался дедушка как будто прямее и стоял на ногах крепче, хотя переступал он медленно, как бы с некоторой осторожностью, но не дрожали ноги и не подгибались колени.
Дедушка пришел, когда в квартире никого не было; один Валерик сидел на кухне сторожем по наказу хозяйки. Перешагнув порог, старик снял шапку, перекрестился на икону.
— Здравствуй, Валерик! — сказал он, улыбнувшись.
Валерик широко раскрыл глаза: что-то знакомое и в то же время вовсе не знакомое. Дедушка был новый, совсем, совсем новый, точно кто-нибудь взял да и переменил его на другой лад.
— Или забыл? Не узнаешь? — опять улыбнулся старик.
И голос его был новый, ласковый, мягкий, но ведь эти мягкие нотки Валерик уже слышал в тот памятный день, когда больной старик с горькими слезами, с болью в изнывшей груди изливал перед ним свои муки.
Мальчик встрепенулся.
— Дедушка, родимый, это ты? Где ж ты так долго был? Разве все лежал в больнице?
— Все там, мальчик! Только четвертый день, как выписался. Много я пролежал, помирать думал — да поднял Господь! И поправлялся же долго — сильно ослаб!.. Еще мне ноги лечили...
— Да ты сядь, дедушка! Что стоишь-то! Да уж сними это с себя, тулуп-то твой — жарко ведь! — радостно засуетился взволнованный Валерик. — Слишком тепло ты оделся, дедушка! Так ходят только в зимнюю стужу, а теперь-то весна!.. Откуда же ты достал такую одежду?
— Сын меня одел! Приезжал ведь он проведать... Попросил я в больнице одного человека письмо написать ему, — ну, и написал, что плох я шибко... Сразу же и приехал он — примирились мы, слава Богу! Отлегло маленько от сердца! Недели три он тут прожил, пока на поправку я не пошел... Вот и 0дежу мне справил, видишь, как нарядил!.. И то жарко! Снять разве тулуп, маленько остынуть — в пот аж ударило!.. Днем-то тепло, солнышком пригревает, а д0д вечер хорошо старым костям в тулупе, холодные еще вечера... Мне-то в дорогу скоро, мальчик! В деревню сын наказал приезжать: «Как только, говорит, окрепнешь, так и собирайся!» Денег на дорогу оставил, а пока пристроил меня тут к родственнику одному... Поеду внучат посмотреть, поживу, сколько придется, пусть ноги в силу придут... в больнице мне сказали, поправятся они, если поживешь на приволье...
— А разве потом опять сюда приедешь, дедушка?
— Нет, зачем мне сюда, Валерик! Плох я стал на работу... На богомолье уйду, по святым угодникам, если Господь допустит, грехи свои отмаливать... Облегчу свою душу, а там, если вернет Господь, буду лапти плести да внучат воспитывать...
— А хорошо у вас в деревне, дедушка? — спросил Валерик и отчего-то вздохнул.
— Давно я там не был! Да в деревне-то везде хорошо — воздух легкий, приволье... Видно, и в хозяйстве у них исправно — в достатке живут.
Старик помолчал, о чем-то задумался.
— Мне бы, мальчик, твою мать повидать, — заговорил снова. — В воскресенье ведь не пойдет на работу, так зайду сюда днем. Пускай не отлучается, надо мне с ней поговорить.
— О чем, дедушка?
— О чем? А вот какое дело, Валерик! Ты для меня что сделал? По детскому твоему разумению не понять тебе этого — а ведь ты душу мою грешную, может, спас! Закаменело у меня сердце, а ты размягчил его! Про Бога мне напомнил, обратил меня истинный путь твоим детским словом! Чувствую ведь я, ты для меня великое добро сделал! Да и вижу тоже, какое у вас с матерью тяжкое житие. Жалко мне вас обоих, а особо тебя жалко! Ребенок ты силы тебе надо накапливать да разума, в школу надо ходить, а у тебя и одеженки нету... Ну, посоветовался я с сыном и со сторонними людьми поговорил: обещали мне местечко для твоей матери, чтоб не убивала она себя работой и не голодать бы вам! Только не сейчас оно, местечко-то, до осени надо подождать. Вот мы и порешили так: пусть она кинет свою работу, не надрывает сил! Поправится маленько да окрепнет: плоха ведь она, может свалиться! Сын наказал мне в деревню вас звать: в просторе, говорит, живем, всем места хватит, и хлебом Господь не обидел! Отдохнет она, проживет лето в покое, силы соберет!.. Деньжонок вам обещал выслать, только оповестить надо, в которое время приноровить ехать — и на обратную даст... Рассчитаемся, говорит, потом, как на место станет да обживется, мне не к спеху.
Валерик растерянно смотрел на старика — он на знал, верить или нет, до того все это было неожидан' но для него и удивительно. Сам он деревни почти не помнил, но мама рассказывала ему о деревенской жизни, и часто мечтал он о бесконечном просторы полей и лугов, видел зеленый лес, холмы и овражки, и веселые говорливые ручейки, слышал пение птиц и звонкий смех здоровых, выросших на приволье ребятишек. Все это было так заманчиво, обещало так много радости, но мог ли он в действительности ожидать подобного счастья?
— Что ж ты глядишь, как будто чего испугался, — улыбнулся старик, — не хочешь, что ль, в деревню?
— Дедушка, ты шутишь или правду говоришь, — робко выговорил Валерик.
— Какой тут смех! Как говорю, так и есть! Только вот с матерью твоей переговорить, что она скажет; если согласна, тогда сразу и в деревню напишу. Ты как думаешь, не будет от нее отказа?
— Это от мамы-то? Что ты, дедушка! С радостью мама поедет! Она часто говорила: «Пожить бы где лето на вольном воздухе, маленько окрепла б я здоровьем». У нас ведь нету, дедушка, куда съездить в деревню! Бабушка была, да умерла давно, я ее еле-еле помню... Пустует там избенка, плохонькая, мама говорит, что решето, дырявая!.. Да мама как обрадуйся, сам увидишь!
— Ну и слава Богу! Так в воскресенье приду — Тогда решим. А я-то раньше вас поеду, не стану задерживаться! Только налажу для вас это дело — и поеду сам!
После Пасхи Валерик с матерью отправились в деревню, и так тепло, так радушно их там встретили, точно приехали не к чужим людям, а в свою родную семью.
Особенно рад был гостям дедушка. Он приехал на целый месяц раньше и успел уже поправиться; морщинистая кожа приняла здоровый коричневый оттенок, ходил он бодро, хлопотал около дома, копался на огороде и в палисаднике, возился с внучатами.
В половине лета, почувствовав, что ноги достаточно окрепли, старик стал собираться на богомолье. Когда выходил он из деревни босой, с котомкой за плечами и суковатой палкой в руках, трудно было узнать в нем того сумрачного старика, который снимал зимой угол в темном городском подвале и томился непосильной мукой, нося в груди каменное сердце.
Господь нашел доступ к бесчувственному сердцу этого человека и озарил остаток его дней светом беззаветной любви.
|
|
