Дорогие ребята! Вы много знаете о Великой Отечественной войне, которая обрушилась на нашу страну летом 1941 года. Вы читали книги о славных защитниках Родины, бойцах и командирах Советской Армии, партизанах, героически защищавших свою землю на фронтах войны с фашизмом и в тылу врага.

   Вы видели много фильмов о войне и знаете, почему советские люди победили такого страшного врага, как фашизм.

   Эта книга тоже о войне, хотя в ней нет описания боев. Ее написала женщина, которая была в годы Великой Отечественной войны маленькой девочкой и вместе со всем народом пережила все трудности военного времени.

   Прочитав книжку, подумайте, что помогло нашей армии победить врага на фронте. Свои отзывы присылайте по адресу: Кемерово, 99, Ноградская, 5,

   Кемеровское книжное издательство, редакция детской литературы.

ВОЙНА

   Городок наш находится за тысячи километров от линии фронта. Но война чувствуется и здесь. В магазинах пустые полки — это война. И то, что мама вместо положенных восьми часов работает в день по двенадцать, тоже война. И то, что мы сидим с братом целыми днями дома одни, мучимые голодом, — война. Страшная, непостижимая война врывается в наш тихий заснеженный городок горестным плачем женщин и детей, получивших с фронта похоронную. И в играх наших и в рисунках брата Женьки — тоже война. Сосредоточенно нахмурив белесые брови, Женька склонился над листом бумаги. Пушки, танки, военные корабли — чего только нет на рисунках брата. Рисует он здорово! Целые картины. Красочные, как живые. В сером небе стремительно летят легкие голубые истребители с красными звездочками на крыльях. А большие неуклюжие самолеты с черными крестами падают вниз, оставляя за собой столб красного пламени и черного дыма.

   А вот пригорок. На нем какое-то невиданное орудие. Оно изрыгает дым и огонь, и снаряды сыплются из него, как горох, на головы врагов. Фашисты бегут, кругом валяются убитые с задранными вверх ногами. У орудия стоят наши бойцы, а один немного в стороне от других, с поднятой вверх рукой — командир, наш папа. Он писал в письме с фронта, что командует орудийным расчетом, а орудие его называется «Катюша».

   Я тоже рисую. Но мои рисунки пестрят бабочками с человечьими лицами, уродливыми девочками в пестрых платьях с растопыренными пальцами на руках и с кособокими домиками. Никогда мне не научиться рисовать так, как умеет Женя. Но брат утешает меня, что я научусь, когда доживу до его лет. Мне пять, а Жене — семь с половиной.

   Томительно долго тянется зимний день. Еще недавно жизнь нашу оживляли письма отца с фронта. С трепетом Женя брал белый треугольничек из рук почтальона. Нам казалось, что письмо пахнет порохом и сохраняет жар боя. Письма были короткие, написанные крупными размашистыми буквами. Но мама, придя с работы, много раз перечитывала их, а потом уже от себя пересказывала нам, как выдалась свободная минутка у папы, как отдыхает его большая умная катюша и рядом с ней — его товарищи-бойцы. Скоро снова бой, а папа думает о нас. И, торопливо вырвав листок из блокнота, пишет нам письмо. Между скупых строчек письма мама читала то, что не смог бы прочитать никто другой на свете. Она чувствовала и настроение отца, и исход боя, и еще много мелочей, дорогих для нее и нас.

НЕТ ПИСЕМ

   Несколько недель нет писем с фронта от папы. Напрасно мы с надеждой смотрим в окно. Почтальон опять и опять проходит мимо нашего дома. Мама, приходя с работы, с тревогой и ожиданием смотрит на нас. Она сразу узнает по нашим лицам, что писем нет, глаза ее тускнеют, и она кажется нам совсем усталой. Она садится, откинувшись на спинку стула, закрывает глаза и сидит так несколько минут, безвольно уронив на колени руки. Руки у мамы маленькие, но крепкие и ловкие. Они в мелких ссадинах, порезах, с черными ободками у ногтей от въевшегося машинного масла. Мама работает токарем в паровозном депо. Она вытачивает на станке детали для паровозов, которые ремонтируют в депо. С утра до ночи каждый день отстаивает мама у своего станка. Вместо игрушек она приносит нам иногда с работы радужные витые стружки. Одни тоненькие и гибкие, другие — короткие и толстые. Я храню их в картонной коробке.

   Вот и сегодня мама устало проводит рукой по волосам и с тревогой и ожиданием смотрит на нас.

   Как хочется нам утешить ее, обрадовать чем-нибудь! Но мы смолкаем и прячем глаза от мамы, как будто виноваты в том, что с фронта нет писем. Утром, когда мы с Женькой еще спим, мама бесшумно одевается и уходит на работу, она оставляет нам на столе еду на весь день: несколько вареных картофелин в мундире, крошечных ломтиков липкого черного хлеба и бутылку молока. Вечером мама строго- настрого наказывает нам, чтобы мы растягивали это на весь день, а не съедали в один присест. Но мы обычно забываем предупреждение мамы и съедаем все сразу.

   Дело идет к весне. За окном март. Днем вовсю капает с крыш. Мы весь день проводим у окна. На улицу выходить не в чем. Нечего надеть на ноги, нет ни ботинок, ни сапог, нет теплых пальто. Мама уже давно перешивает нам свои старые платья. Дырочки в них она искусно штопает, и их не видно.

   Иногда к нам под окно прибегает соседский Ленька. Он напоминает огородное пугало. На его худых и грязных ногах огромные резиновые галоши. Широченные мужские брюки с отрезанными по Леньке штанинами подпоясаны веревкой. На голове у Леньки рваная шапка. На худых Ленькиных плечах болтается промазученная телогрейка. Она осталась от Ленькиного отца, который работал раньше на железной дороге и погиб в первый год войны.

   Леньку мы любим и радуемся, когда он прибегает. Но ему холодно на улице под окном. Он смеется, кричит нам что-то, размахивая длиннющими рукавами телогрейки, поджимает то одну, то другую озябшую ногу. Вскоре он убегает домой. И снова мы остаемся одни, тоскуя по воле и лету.

РЫБАЛКА

   Долго ли, коротко ли, но время идет. Дни становятся все длиннее и длиннее. Отшумел за окном апрель ручьями и хлопотливым гомоном птиц. Буйно пробивается молодая трава. Зеленой дымкой подернулись деревья. Теперь нас не удержать дома. Даже голод, кажется, мучает нас теперь меньше. Рядом лес. Мы собираемся целой ватагой и отправляемся туда. Оказывается, на нашей улице очень много ребятишек. Казалось бы, чем можно поживиться в лесу весной? Но мы каким-то чутьем безошибочно угадываем, что съедобно, что нет. Все идет в ход: молодые побеги колбы, клейкие листочки боярышника, белые «свечки» сосны, корни саранки, кандыка.

   Но вот выдался ненастный хмурый день. Опять сидим дома. Женя раздобыл где-то настоящий рыболовный крючок и теперь мастерит удочку. Возится долго и сердится, что я верчусь рядом и мешаю ему.

   Наконец удочка готова. Брату не терпится испытать ее в деле.

   — Людашка, ты посиди немного одна, ладно? Ничего не трогай, не балуйся, не реви. Я сейчас, — говорит Женя, торопливо одевается и убегает.

   Небо немного прояснилось. Дождь перестал. Я смотрю в окно, жду брата и от тоски пою песни. Моя любимая песня «На рейде морском». Когда я слушаю ее или пою сама, меня охватывает непонятное чувство. В нем радость и ожидание чего-то огромного и светлого, и в то же время мне хочется плакать. Но брат, убегая, сказал мне «не реви», и я не реву. Уже и петь не хочется. Я прижимаюсь носом к холодному стеклу и смотрю на улицу. И вдруг в конце улицы, там, где блестит серая гладь реки, появляется маленькая Женькина фигурка. Я вскакиваю на стул и радостно кричу: «Ура»! Плохо мне без брата! Женя мчится, как ветер. Он влетает в дом запыхавшийся, возбужденный. В одной руке удочка, а в другой—настоящая рыбка! Это ерш, колючий и скользкий, с огромным разинутым ртом.

   — Ты нашел ее или тебе дали? — допытываюсь я.

   — Скорей воды! — кричит Женя.

   Я наливаю в глубокую миску воды. Женя опускает туда рыбешку, но она плавает на поверхности вверх животом.

   — Ты знаешь, только закинул удочку, а нитку как дернет! Я как дернул — рыбина!

   Мы смотрим и ждем, когда рыба шевельнется, переворачиваем ее вниз животом, но как только отпускаем пальцы, светлый живот рыбы снова оказывается вверху.

   — Умерла, — говорю я горестно, поглаживая пальцем рыбешку.

   Женя глубоко вздыхает.

   — Если б живая была, мы бы ее кормили. Раскормили б во-от такую, — показываю я, разводя в стороны руки.

   — Ничего, — утешает меня брат, — когда еще пойду рыбачить, возьму банку с водой, буду в банку рыб пускать. Никогда не умрут.

   Когда мама приходит с работы, я бросаюсь к ней с криком: «Мама, мама, Женя рыбу поймал!» Мама подходит к столу и улыбается, снимая с головы платок. Она обнимает Женю, целует и говорит ласково:

   — Кормилец ты мой! Женька тоже улыбается, я громко смеюсь и хлопаю в ладоши. Вскоре на плите варится в алюминиевой кружке уха. Несколько кусочков картошки, кружочки лука и наша «рыбина». Ухи получилось полтарелки. Кажется, в жизни не ела я ничего вкусней. «Правда, Женя — кормилец», — думаю я, засыпая.

ЕГОРОВНА И БРУСНИКА

   В нашем доме две квартиры. В одной живем мы, а в другой соседка Егоровна. Она худая и сердитая. Мы не любим встречаться с нею. Мама ее тоже не очень любит. Хоть и не говорит нам ничего, но мы видим, что не любит. Да и за что ее любить? Егоровна может ей из-за чего так кричать и ругаться, что от нее на край света сбежишь, только бы не слушать ее крика. Живет Егоровна совсем одна. У нее разные погребочки, кладовки, сарайчики, забитые всякой всячиной. Все это закрыто на замки и замочки, и Егоровна всегда носит при себе целую связку ключей. С утра до ночи она что-нибудь делает, копается во дворе, огороде. Все лето таскает из лесу ягоды и грибы. Солит, сушит, запасает. А зимой часто продает ягоды и грибы на базаре.

   Сидим мы как-то с братом у окна и видим, как, надрываясь от тяжести, тащит Егоровна из погреба бочонок. Поставила она его возле сарая и накрыла тряпкой.

   — Интересно, — говорит Женя, — что это у нее в бочке? Огурцы, наверное.

   У меня от этих слов прямо слюнки потекли и в животе что-то запищало.

   — Или грузди соленые, — продолжает брат.

   — Давай посмотрим, — предлагаю я.

   — Ага, Егоровна тебе как посмотрит палкой по шее, так голова и отвалится.

   Я прикусила губу и замолчала. Мы увидели, как Егоровна направилась в огород и присела над грядкой, проворно выщипывая сорную траву. Это теперь надолго.

   — Посмотрим! — почему-то шепотом сказал Женька.

   Сдерживая дыхание, мы вышли из дому и на цыпочках подошли к бочонку. Отсюда совсем не видно ни Егоровны, ни ее огорода. Женя приподнял тряпку, прикрывающую бочонок, и мы застыли в изумлении. Бочонок был доверху наполнен яркими, будто только что сорванными ягодами брусники. Это в начале лета, когда в лесу еще только цветет самая ранняя ягода — земляника.

   — Возьмем, — сказал Женя, — по одной горсточке. Это совсем незаметно.

   Мы набрали по горсти ягод и отбежали за угол сарая. Сели на корточки, съели ягоды. Глянули друг на друга и, не сговариваясь, снова побежали к бочонку. Опять набрали по горсти ягод и, спрятавшись, за сараем, съели и их, как и в первый раз. Много раз мы перебегали так от сарайчика к бочонку и опять к сарайчику. Наконец, стало больно щипать язык, и мы почувствовали, что не сможем больше проглотить ни одной ягодки. Тут мы увидели, что Егоровна направилась к дому. Мы опрометью бросились на крыльцо, закрыли за собой двери на крючок и через занавеску стали наблюдать за соседкой в окно.

   Егоровна походила по двору. Потом неторопливо подошла к бочонку и сдернула с него тряпку. В тот же миг мы сквозь закрытое окно услышали ее крик и ругань, она обрушила на наши головы все проклятья, какие только знала.

   — Откуда она узнала, что это мы? — шепотом спросил Женька. Я молчала, вся сжавшись в комок.

   Стало темнеть.

   — Я спать хочу, — сказал брат, зевая.

   — Я тоже, — зевая, сказала и я.

   Мы легли на кровать и замолчали. Спать совсем не хотелось. Мы все ждали, что придет Егоровна и начнет стучаться в нашу запертую дверь. Но было слышно, как она бренчала ведрами, носила воду. Потом она вдруг снова начала ругаться. А когда замолчала, мы услышали мамин голос.

   — Почему вы думаете, что это обязательно мои дети? Вы посмотрите, здесь же, наверное, с полведра выбрано. Разве они столько съедят? А для того, чтобы украсть и спрятать, они еще слишком маленькие. И вообще, знаете, не пойманный — не вор! Мои дети, я уверена, ничего не возьмут без спросу. С голода умрут, а не возьмут.

   Что-то еще прокричала Егоровна, но мама не ответила и быстро взбежала на крыльцо. Женя бросился открывать ей дверь.

   — Спали, маленькие, — с нежностью в голосе спросила она.

   — Мамочка пришла! — завопила я во все горло. Мама зажгла керосиновую лампу и повернулась к нам. Ласковое выражение сразу исчезло с ее лица. Мама вдруг очень строгим голосом спросила:

   — Вы сегодня брали у Егоровны бруснику?

   — Нет. Какую бруснику? — спросил удивленно Женька.

   — Нет, — сказала и я. — А она думает, что брали. И еще чертями обзывает. А не пойманный — не вор. Да, мама?

   Мама вдруг страшно покраснела.

   — Ах вы дряни! — закричала она. — Ну-ка, посмотрите друг на друга!

   Мы посмотрели и опустили глаза.

   — Значит, вы не воры? А это что?

   Мама показала на наши руки и лица. И только тут мы увидели, что все перемазаны ярким соком брусники.

   — Вот что, — сказала сурово мама. — Не нужны мне дети-воры. Идите сейчас же к Егоровне и просите у нее прощения. Скажите: «Простите нас, воров». Если она вас простит, то и я прощу. А если нет, уходите от меня, не хочу я вас больше знать.

   Мама замолчала и отвернулась. А нам стало очень страшно. В полной тишине, сгорбившись, поплелись мы к Егоровне. Увидев нас, она даже рот приоткрыла от удивления.

   — Бабушка, — опустив глаза, сказал Женя, — простите нас.

   — Простите нас, воров, — сказала я. — Мы больше не будем воровать. Простите, а то мама нам велит уйти из дома куда глаза глядят.

   Я не выдержала и заплакала. Егоровна стремительно налетела на нас, схватила нас за руки и потащила к маме.

   — Не стыдно тебе? — напустилась она на маму. — Из-за какой-то несчастной ягоды душу детям вынать? Ишь ты, «куда глаза глядят»... А уйдут, тогда что запоешь? Ничего, полно реветь, — говорила старуха почти ласково, гладя меня шершавой рукой по голове. — Бабка старая, дурная. Нет чтоб самой угостить деток, они бы и не полезли в бочонок. А то, вишь, неприятности какие.

   Ворча еще что-то, Егоровна ушла. Мама отмыла нас от въевшегося в кожу сока брусники. А я в тот вечер дала себе слово, что если даже, как сказала мама, буду умирать с голоду, в жизни никогда не возьму ничего чужого.

СЧАСТЬЕ И НЕСЧАСТЬЕ

   Воскресенье. Сегодня мама дома. Это счастье — проснуться утром и смотреть на маму, знать, что целый день она проведет с нами. Обязательно придумает что-нибудь интересное. И накормит чем-нибудь вкусным.

   Я лежу в кровати и смотрю, как проворно снуют мамины руки: она шьет что-то яркое-яркое. Оранжевое, как солнышко.

   — Встала, доченька? Ну-ка, примерь.

   Я вскакиваю с постели и бегу в одной рубашонке к маме по прохладному чисто вымытому полу. Мама надевает на меня обновку. Я смеюсь от счастья и кружусь. Платьице вздувается вокруг меня колоколом. Мама подхватывает меня сильными руками и целует.

   — Красавица ты моя!

   Женька у нас засоня. Я почти всегда просыпаюсь раньше его. Мама ласково зовет:

   — Женя, вставай!

   Женька недовольно хмурится, чмокает во сне губами, но вдруг мигом просыпается и садится в постели.

   — Мама, почему раньше не разбудила?

   Воскресенье, когда мама дома, нам хочется растянуть как можно дольше. И мы просим маму будить нас по воскресеньям пораньше.

   — Пойдем в лес, — объявляет нам мама.

   — Ура! — вопим мы с братом.

   Мы идет в лес за земляникой. Вокруг стоит гул.

   Стрекочут в траве кузнечики, на болоте пронзительно, прямо-таки человечьими голосами, кричат какие-то птицы. Воздух напоен дурманящим ароматом цветущего разнотравья.

   А вот и наша земляничная поляна. Теперь за работу. Ягод много. Приподнимешь веточки, и перезревшие крупные земляничины сами падают на подставленную ладошку.

   Солнце поднимается уже довольно высоко, когда мама говорит:

   — Ну давайте отдохнем и — домой.

   Мы садимся прямо на траву и ссыпаем ягоды в мамин бидончик.

   У Жени почти полная банка, у меня меньше половины. Я тайком вздыхаю.

   — Вот так мы, спасибо нам! — смеется мама.

   У нас полный бидон земляники. Мама вынимает из кармана завернутый в бумагу хлеб. Три тонких ломтика. Мы сидим и едим землянику с хлебом. Вкусно!

   — А что мы сегодня на обед сварим? — спрашивает мама у нас дома и хитро улыбается. — Никто не угадает.

   Мы втроем идем в огород, и мама выдергивает с грядки несколько корней моркови и свеклы, пучок зеленого лука, веточки укропа. А потом осторожно подкапывая рукой землю у кустов картофеля, нащупывает в земле и отрывает с десятка полтора маленьких розовых картошечек размером с яичный желток.

   — Суп-огород, суп-огород! — кричим мы и хлопаем в ладоши.

   Моркови и свеклы еще нет. В руках у мамы только их листья с тонкими корешками-хвостиками. Сегодня мама сварит из этих листьев суп со свежей картошкой и зеленым луком. На второе будут картофельные оладьи, а на третье земляничный кисель. Прямо пир на весь мир.

   После обеда к нам заглядывает Егоровна.

   — Ох, дети, дети, — вздыхает она, — гляди за ними да гляди. Слыхала, — спрашивает Егоровна у мамы, — девчонка пяти лет в торфяной яме утонула?

   — Нет. — У мамы испуганные глаза. — Когда?

   — Вчера. Сегодня уже вытащили. Твои-то целыми днями без присмотру. Ты накажи им, чтоб к яме близко не подходили. Глубина там о-е- ей! — и, обернувшись к нам, Егоровна пугает, — там в воде выдра живет. Подойдете близко, схватит и утащит в воду.

   — А какая она, выдра? — спрашивает Женька с загоревшимися от любопытства глазами.

   — Да какая? Лохматая, как собака. А морда, как у лисы, хитрая.

   Мы с мамой моем посуду. А брат убегает на улицу. Потом мы идет в огород полоть грядки.

   — Где Женя? — с тревогой спрашивает мама. — Нет чтоб помочь, бегает где-то.

   — Он с Ленькой бегал, я видела, — говорю я.

   И в это время в нашу калитку, запыхавшись от быстрого бега, влетает Ленька.

   — Теть Вер, — кричит он, подпрыгивая на месте, — ваш Женька наверно уже утонул!

   Мама страшно бледнеет. Руки ее, перепачканные землей, безвольно опускаются. Мне кажется, что мама сейчас упадет.

   — Где он?

   — Там, в торфяной яме.

   Мама срывается с места и бежит по улице так стремительно, что мы с Ленькой остаемся далеко позади.

   Торфяная яма близко. Нужно пробежать два квартала, потом спуститься с пригорка вниз. Там начинается торфяное болото. Мы не любим туда ходить. На болоте водятся гадюки. Ягоды там летом никакой нет. Только осенью, к концу сентября, болото становится красным от созревшей клюквы.

   Яму вырыли давно, года три назад, в засушливый год, когда на болоте не было воды. Жители ближних улиц резали ровными кубиками торф и сушили его на солнце для топки печей. Долго и жарко горит сухой торф. Но с тех пор лета стоят дождливые, и яма всегда почти до краев наполнена вязкой темно-коричневой водой.

   Когда мы с Ленькой подбегаем к яме, Женька голый стоит возле мамы и, обхватив себя руками, прыгает то на одной, то на другой ноге и трясет головой, чтоб вытекла из ушей вода. Весь он, до макушки, мокрый и очень грязный. Голова его и все тело облеплены коричневыми торфинками.

   — Ну как ты мог? Ну зачем ты? — спрашивает мама, чуть не плача.

   — Да, а что она врет? — говорит хмуро Женька, сплевывая коричневую слюну. — Выдра, выдра... Никакой выдры там нет. Я нырял, нырял...

   Все очень просто. Он нырял и искал выдру, о которой рассказывала Егоровна. Вот только из ямы выбраться сам не мог. Стоило Женьке ухватиться за край ямы, как куски торфа обламывались и оставались в его руках. И он уже не по своей воле нырял. И так много раз, пока не прибежала мама и не вытащила Женьку.

ИЗОБРЕТАТЕЛИ

   В последнее время мальчишки, Женя и Ленька, что-то много шепчутся. Часто, оставив меня одну во дворе, они закрываются в полутемном чулане и возятся там, тихонько переговариваются. Мне скучно и очень интересно, что такое скрывают мальчишки.

   — Жень, открой, — тяну я у двери чулана, — я маме скажу, что ты со мной не играешь.

   — Давай откроем, — зло говорит брат, — все равно эта рыжая не отстанет.

   Я пропускаю мимо ушей оскорбление и жду, когда откроют дверь. Мальчишки открывают дверь и извлекают на белый свет странные вещи. В руках у Леньки старый зонтик его матери, а у Жени — широченная мамина юбка, которая называется клеш-солнце. У пояса юбка стянута бечевкой. По низу подола прорезаны дырки, и в них тоже продеты веревочки. Я разочарованно разглядываю все это и со злорадством в голосе говорю брату:

   — Ну все, будет тебе от мамы.

   Мальчишки сосредоточенно молчат. Они взбираются на самый конек крыши и враз прыгают. У Леньки в руках зонтик, на голову Женьки накинута мамина юбка. Я даже не успеваю ничего разглядеть, только понимаю, что парашюты не раскрылись. Слышу дикий вопль катающегося по земле Леньки. Женька стоит рядом и молча размазывает ладошкой по лицу кровь и грязь. Мне кажется, что сейчас оба они умрут на моих глазах. Я ору, что есть сил. На шум из дому выбегает Егоровна.

   — Ах вы ироды, ироды! — кричит она.

   Женька, путаясь в маминой юбке, улепетывает домой, а Ленька сидит на земле, поджав грязные ноги и сипло воет.

   — Ну, чего ты душу выматываешь? — кричит на него Егоровна со слезой в голосе. Она пытается прикоснуться к Ленькиной руке, но тот снова испускает дикий вопль.

   — Рука, ой рука! — ревет Ленька.

   Егоровна вытирает передником чумазое заплаканное Ленькино лицо, поднимает его и, закрыв дверь на замок, уходит с Ленькой куда-то.

   Мама, придя с работы, горестно вздыхает, глядя на распухший Женькин нос и на испорченную юбку. Она не ругается. Садится, устало вытянув ноги в заштопанных чулках и старых туфлях. Женька, целый день ждавший грозы, тихонько подходит к маме и, уткнувшись носом в мамино плечо, вдруг разражается бурными рыданиями. Мама ничего не спрашивает, не утешает. Она склоняет лицо к давно не стриженной макушке Женьки и беззвучно плачет. А я сижу напротив них в углу на полу и изо всех сил стараюсь не зареветь. Но не могу сдержаться из-за острой жалости к себе, Женьке, маме. Слезы щиплют веки, нос, ползут по моим щекам и капают на платье, оставляя темные мокрые пятна.

   Мама поднимается, берет нас за руки, ведет к умывальнику. Моет нам холодной водой лица, ополаскивает свое лицо. Молча ужинаем, молча ложимся в постель.

   — Спите, маленькие, — говорит мама, целуя нас. И я чувствую себя и вправду маленькой-маленькой, совсем невесомой. Потом кровать начинает покачиваться из стороны в сторону, плавно кружиться, и все проваливается куда-то в бездну.