Дорогой друг!
На страницах книги, которую ты держишь в руках, ты найдешь много интересных историй о своих ровесниках — мальчиках и девочках, которые жили в России почти сто лет назад. Ты удивишься, когда увидишь, как много у вас общего! Ты сможешь узнать, как вера в Бога, любовь и доброта спасали твоих ровесников в тяжелых испытаниях и опасных приключениях.
Познакомься с «Незабудкой», и пусть она станет твоим другом. С этой книгой тебе не придется скучать!
КАМЕННОЕ СЕРДЦЕ
М.Ильина
I
В большом городе жил худенький чахлый мальчик. Звали его Валериан, но мама, а за ней и все окружающие звали его Валериком.
Валерик жил в сыром, темном подвале, куда солнце не смотрело даже и в лучезарные весенние дни, и где воздух стоял такой густой и затхлый, что трудно было дышать. Оттого, может быть, и ныла постоянно у мальчика грудь, как будто чего-то ей не хватало.
Ел Валерик едва-едва столько, чтобы с голоду не умереть, досыта не наедался, потому что нечем было — и в желудке у него всегда соловьи пели, а когда проходил он мимо булочной или колбасной, то под ложечкой начинало нестерпимо сосать. Если бы, думал мальчик, получить хоть крошечную долю того, что так заманчиво разложено на витрине, то он стал бы, конечно, счастливейшим человеком в мире. Но такое счастье не только наяву не пришло, но ни разу и во сне не приснилось, мечта так и осталась мечтой.
Одежда мальчика была сильно обтрепана, до того обтрепана, что давно бы пора этим лохмотьям отправиться в мусорную яму. Но, сбросив с себя одно, нужно, ведь, надеть другое, а другого-то не было. Самой ценной вещью из всего, что он имел, Валерик считал рыженькое пальтишко на вате. Правда, оно сверху до низу пестрело заплатами, и мальчик давно из него вырос: рукава были так коротки, что сколько ни поднимал Валерик плечи, сколько ни подтягивал руки, они, точно назло, все больше и больше высовывались из рукавов и коченели до боли, а пальцы становились безжизненными, как деревяшки. Но все же это чересчур короткое и тесное пальтишко сколько-нибудь защищало от холода, и для Валерика было бы истинным несчастьем лишиться его. Ведь без пальтишка зимой вовсе нельзя выходить из подвала, а мальчику так нравилось шататься по улицам и глазеть в окна. Нередко Валерик надевал свое пальтецо и сидя дома, когда на улице стояли морозы, и в подвале было так холодно, что слабенькое тело ребенка дрожало и казалось, что кровь в жилах течет тише и тише, застывая понемножку, как застывает весной вода в лужах, когда солнышко заходит и начинает подмораживать.
Валерик жил с матерью. Она тоже была худая и чахлая, лицо у нее поблекло и пожелтело, как у старухи, хотя люди говорили, что она еще молода. Мать каждое утро ходила на работу, и, должно быть, это была очень тяжелая работа, потому что вечером, когда она возвращалась, она так жалобно смотрела и так тихо говорила, что Валерику, глядя на нее, хотелось плакать.
— Мама, отчего ты такая сморщенная? — спрашивал он шепотом, — Худо тебе что-нибудь? Больно?
Она не отвечала. Совала ему поесть, ела и сама, нехотя, с усилием, как будто все, что она брала в рот, застревало у нее в горле, и наскоро убирала.
Укладывались спать на одной кровати, вовсе не раздеваясь, чтобы было теплее. Но Валерик долго не мог уснуть, потому что мать охала и вздыхала около него, и сам он тяжело вздыхал, слушая ее, случалось, что и плакал потихоньку, сознавая себя бессильным помочь ей. И все же ночью было лучше. Валерик часто думал, как жалко, что ночь не может протянуться целые сутки.
Днем его томила тоска, времени было слишком много, дела же совсем никакого. В школу Валерик ходил, потому что нельзя ведь было идти в тех лохмотьях, какие он носил дома. Когда на улице стоял большой мороз, мальчик целыми днями сидел в уголке и думал.
Он думал: отчего одни живут в холодных мрачных подвалах, а другие в светлых и нарядных квартирах, в окна которых так приятно смотреть вечерами с улицы? Отчего одни постоянно голодны, а другие едят, сколько хочется? Думал: отчего так много на свете сердитых унодей, как вот та старая барыня, которую он часто встречает на улице? Отчего гонит она от себя каждый раз девочку-нищую, когда та просит у нее на хлеб, и так грозно смотрит, проходя мимо несчастного калеки?
Думал еще Валерик: отчего квартирная хозяйка! вечно ругается и смотрит так, как будто всех ненавидит? Часто думал, отчего это маленькая сгорбленная старушка, которая иногда заходит на кухню погреться, все что-то шепчет, словно Богу молится, и с каждым, кто бы к ней ни подошел, говорит с такой лаской, как будто около нее только близкие родные и вовсе нет чужих? И ему, Валерику, она улыбается с любовью, гладит по голове и так смотрит в глаза, точно жалеет его. И даже с квартирной хозяйкой она здоровается с улыбкой, как будто рада ее видеть, хотя та всегда за что-то на нее сердится и гонит иной раз из кухни, не дает хорошенько отогреться. Удивительная старушка! Ей, кажется, всегда отчего-то радостно, никогда не нахмурится! А уж жизнь-то; ее невеселая: люди говорят, совсем она одинокая, мыкается по чужим углам, до сих пор работает, сколько старые силы выносят, и до могилы не увидит отдыха!
Думал, наконец, Валерик и больше всего думал о странном старике, жившем в углу рядом с ними. Думал: отчего он всегда такой сумрачный, как будто над ним висит черная туча, и никогда ни на кого не смотрит? Старик точно так же, как и ласковая старушка, представлял для Валерика загадку. Он часто сравнивал их мысленно и напрасно силился себе уяснить, почему они, оба отжившие и слабые, оба совершенно одинокие, жалкие и заброшенные, так не похожи один на другого. Что влечет старушку к людям и что отворачивает от них старика?
Вопрос этот нелегко было разрешить, и Валерик думал и думал — старик не выходил у него из головы. Был он худой и длинный, как жердь, с желтым, совсем желтым, точно воск, лицом и реденьким белым пушком на голове. Раньше, думал Валерик, вероятно у него была бородка, но она отчего-то вылезла, только несколько белых волосков торчало в разные стороны. Ходил он согнувшись, смешно расставив ноги, и так осторожно их передвигал, как будто боялся, что они отломятся. Смотрел он постоянно в землю. Синие и опухшие, точно чем-то налитые, веки никогда не поднимались, и никто не видел глаз старика. Но в том, что глаза у него были не слепые, а зрячие, Валерик не мог сомневаться, старик никогда просил чьей-либо помощи, сам находил все, что ему нужно, и вовсе не был похож на слепца.
Одет он был не лучше Валерика, только пальтишко его не было так изукрашено заплатами, вместо Них торчали в разных местах клочья грязной ваты, потому что некому было о нем позаботиться, починить и привести в порядок его одежду, а сам он, вероятно, не умел. На ноги старик накручивал много-много рваного тряпья, чтобы было теплее, и тогда уже надевал большие истоптанные башмаки. Должно быть, у него болели ноги — они были синие, отекшие, жилы на них вздулись и местами выступили неровными буграми, точно кто-то понавязал узлов. Валерик смотрел, как старик обувался и думал: как трудно ему, бедному, ходить с такими ногами!
Куда он ходил, близко или далеко, и что там делал, мальчик не знал, но видел, что отправлялся старик ежедневно рано утром и возвращался вечером — вероятно, так было нужно. Впрочем, иногда случалось, что он приходил домой не вечером, а днем, и даже довольно рано. Тогда поскорей снимал он с себя пальтишко, закутывал им ноги от колена донизу и так сидел неподвижно до самого вечера. Желтое лицо морщилось и подергивалось — верно, отчего-то ему было очень больно.
Старик вовсе не говорил. Когда его о чем-нибудь спрашивали, он кивал утвердительно или отрицательно качал головой, но не издавал ни звука. Жил он в подвале уже месяца три.
Все эти вопросы лезли в голову Валерика и не давали ему покоя, но заговорить со стариком он не решался.
Как-то раз остались они вдвоем. Другие все разошлись, каждый по своему делу. Старик тоже вы полз было, но скоро вернулся: показалось ли ему чересчур холодно, или разболелись ноги. Как пришел, так и сел в угол, не сняв с себя даже пальтишка. Попробовал обтянуть вниз полы, но они только чуть-чуть зашли за колени. Повернул голову, поискал взглядом из-под опущенных век — и не нашел ничего, чем бы укутаться. Сидел и трясся, молча, как всегда.
А Валерик смотрел и думал. И так жалко ему стало нелюдимого старика, так захотелось облегчить его страдание!
Встал Валерик, снял с себя заплатанное пальтецо, хотя в подвале было очень холодно, и робко подошел.
— Дедушка, дай я тебе прикрою ноги, — тихо сказал мальчик.
Старик не шевельнулся, точно и не слышал.
— Прикрою, — повторил мальчик погромче. — Можно, что ли?
Старик неопределенно мотнул головой.
Валерик принял этот знак за согласие, накинул свое пальтишко на колени старика и осторожно обернул ноги. Но пальтишко было маленькое. Тогда мальчик вернулся к себе в угол, стащил с постели одеяло, которым они с матерью покрывались. Оно было очень ветхое, вытертое и истрепанное, но сложенное вдвое могло все же значительно прибавить тепла.
Теперь Валерик не спрашивал согласия, а сделал тнк, как ему казалось лучше: он приложил все свои Старания, чтобы, насколько возможно, согреть старику ноги.
— Хорошо тебе так, дедушка? — спросил Валерик, заглядывая с участием в желтое неподвижное лицо.
Старик пробормотал что-то. Валерик не разобрал слов, но понял, что это была благодарность.
Итак, молчаливый сосед все же умел говорить: может быть, если к нему приступить понастойчивей, он и больше скажет.
Валерик отошел, сел на прежнее место и съежился в комочек. Ему было очень холодно в лохмотьях. Но что за беда? Он потерпит! Зато старику тепло!.. Как же заставить его говорить?..
— Дедушка, отчего ты все молчишь? — спросил Валерик робея.
Ответа не последовало, но, должно быть, старик слышал, он пошевельнулся.
— Отчего ты молчишь, дедушка? — повторил мальчик посмелее.
— Зачем говорить? — в свою очередь задал ему вопрос старик.
Сказал достаточно громко, но голос был жалкий, бессильный, точно в груди у него сейчас что-то рассыплется вдребезги, и звуки навсегда замрут.
Валерик не знал, что ответить. Да, зачем говорить? Может быть, и правда незачем! Ведь мальчик сам больше молчит. Однако сейчас молчать не хотелось — нужно было говорить, спрашивать... Но только о чем? Он не мог собрать внимание, мысли разлетались. Опять сидел и думал.
— Худо тебе, дедушка, на свете жить? — сказал наконец Валерик.
И сам не знал, зачем об этом спросил, ведь видел 0н, что хуже старикова житья не могло быть.
— А тебе хорошо? — спросил старик вместо ответа.
Голос его опять задребезжал так же жалко.
— Мне-то худо, дедушка... А тебе еще хуже, — вздохнул Валерик.
— Мне еще хуже, — подтвердил старик.
Валерик почувствовал вдруг, как будто что-то сблизило его с сердитым, никогда не смотревшим на людей соседом, и нашелся вдруг сам собою вопрос, именно тот вопрос, который был нужен.
— А отчего, дедушка, нам с тобой худо жить? — спросил Валерик без всякой робости.
— Оттого, что зла много на свете! — сразу ответил старик, как будто ответ был у него приготовлен.
— А отчего много зла?
Валерик произнес эти слова очень тихо и с тревогой уставился на желтое лицо старика, ища ответа.
Синие тяжелые веки дрогнули, медленно, с усилием приподнялись, и в первый раз увидел мальчик глаза старика, неприятные глаза, полные какой-то жуткой мути.
— Ты не знаешь, отчего много зла? — спросил старик, пугая мальчика своим мутным взглядом. — А скажи-ка, что у тебя там вот?
Он протянул руку и длинным высохшим пальцем показал на грудь Валерика.
Мальчик не мог понять вопроса.
— Что у тебя в груди? — пояснил старик. — Бьется там?.. Слышишь?..
— Бьется... сердце...
— Да, сердце!.. Живое оно? Чувствует?
— Чувствует! — ответил мальчик.
— А если вынуть сердце и на его место вложить камень, тогда будет чувствовать?
— Нет, не будет!
— Ну вот! Оттого и зла много на свете, что нет числа таким людям, у которых нет в груди живого сердца, а только мертвый камень. Одному больно, а другой смотрит и не чувствует. Ты вот пожалел меня, прикрыл мне ноги, потому что живое сердце в тебе бьется — почувствовал, значит, сердцем, что мне холодно... А в моей-то груди камень — вижу, что ты зябнешь, а нисколько мне тебя не жалко!.. Хоть совсем застынешь, не шелохнуться моему камню...
Голос старика заскрипел и оборвался.
Валерику стало страшно от его слов. Он прислушался к своему сердцу и отчетливее, чем всегда, услышал, как крепко оно билось в груди.
— Дедушка, да что ты! Не камень ведь и у тебя! Не камень! Ты послушай-ка, бьется ведь! Живое, дедушка, и у тебя сердце! Зачем там быть камню! Тяжелый ведь он, камень-то... а сердце-то легонькое!.. Ну разве не слышишь, как трепещет? Руку-то приложи к груди! И рукой ведь слышно!
Валерик говорил молящим голосом, со слезами на глазах. Ему так сильно хотелось, чтобы старик почувствовал в своей груди биение живого сердца.
— Нет, не услышишь, давно умолкло! — ответил тот резко. — Было когда-то живое, помаленьку трепыхалось... а потом и затвердело, обратилось в камень... Теперь чем ни стучи, не пробьешь!.. Тяжелый, говоришь! А уж если камень, так ему и быть тяжелому!.. Не откинешь, не своротишь в сторону, крепко лежит... Трудно его носить, ноги подламываются! — добавил он замирающим голосом.
— Да отчего же это, дедушка? Как так могло живое сердце обратиться в камень? — болезненно морщась, спросил Валерик.
— От жизни это! — коротко ответил старик и замолчал.
Такой ответ не только ничего не разъяснил Валерику, а, наоборот, еще больше запутал мысли.
Вернулись двое жильцов, прибежали со двора хозяйкины ребятишки, заговорили, зашумели. Нелюдимый старик снова глубоко ушел в себя, как улитка в свою раковину, и мальчик притих в углу — наедине со своими думами.
***************************************************************************************************************************************************
|
|
|
