► На главную рыбацкую

Юрий Лощиц

Иван

Чем ещё хороша удочка, так это тем, что дает возможность познакомиться с хорошими людьми. Вроде бы пожираешь глазами свой поплавок, в сознании умещаются одни голавли да окуни, а боковым зрением всё же замечаешь: ага, вон хороший человек подплывает ко мне посуху, сейчас я его поймаю на незримую уду разговора; да и он, по глазам вижу, жаждет меня поймать на такую же снасть.

Так сблизились мы с милиционером Иваном.

В родовое свое избяное жилье, к старенькой маме он — и сам уже предпенсионного возраста служивый — приезжает в летнюю пору, недели на три, а то и на месяц. Тут, возле реки, думаю, даже матерый пинкертон ни за что не догадается, что Иван имеет отношение к милиции. Уж скорее заподозрит замкнутого, сосредоточенного в себе Ивана в том, что тот от кого-нибудь или от чего-нибудь в нашей глухомани скрывается. Впрочем, что же загадочного в таком его поведении: устал человек от службы, и все тут. Даже в глазах его я читаю иногда это тоскливое предупреждение: о чем хочешь поговорю с тобой, человек, только не о службе.

Вот я и хочу предупредить заранее: на этих страницах не ждите об Иване ничего детективного: ни выстрелов, ни воплей тормозных колодок, ни звона вышибаемых сапогом стекол. Ничего, кроме тонкого пения лесы в воздухе, кроме комариного писка над ухом, кроме всплеска чайки, подцепившей из воды верхоплавку. Да изредка сам Иван заговорит, что-нибудь скажет, и то не во время ужения. Когда он удит, я к нему и близко не подойду: зачем отвлекать человека. Это ведь было бы подобно тому, как если бы мы на середине увертюры принялись дергать дирижера за штанину, чтобы сообщить ему, что на галерке несколько мест до сих пор пустые.

Иван обычно удит недалеко от деревни, и у него всего три-четыре постоянных места, но зато уж эти — насиженные места. Насиженные в буквальном смысле слова. У него привычка такая: ловит не стоя, не на корточках, а сидит, как на стуле, на ведре, в котором плещется под ним пойманная рыбешка. Оттиснутые в песке круги от ведерного дна — верная примета того, что здесь Иваново ловище. Да еще в прибрежной траве увидишь две-три скомканные конфетные обертки — с его отпечатками пальцев. Уходя из дому почти на день, он никакой другой еды не берет; так, наверное, и заработал себе язву.

Закинешь тут для пробы удочку — вода мертва, полное бесклевье. Иван же на своих местах постоянно удачлив: чем-то, видать, умеет возбудить к себе рыбье любопытство. Когда проходишь мимо, его удилище за кустами то и дело плавно взмывает вверх, клонится к воде, опять взмывает. В ином месте из-за высоких ив не разглядеть и удочки, но о присутствии Ивана догадываешься по какой-то сосредоточенной тишине, прерываемой лишь тугим посвистом удилища или ошалелым бултыханием рыбы, только что кинутой в ведро.

Иногда вечером на закате издали залюбуюсь Иваном. Какое славное приглянул себе местечко: на песчаном островке, поросшем ивняком, напротив глубокой быстрой проточки, которую только что навестило стадо коров, облепленных слепнями. Целые пригоршни слепней барахтаются теперь в воде. Хитрый! Вот где, должно быть, вовсю шныряют жадные, хваткие голавли; вот где долгожданная пятиминутка бешеного клева.

В старом соломенном капелюхе, в выцветшем от солнца потрепанном пиджачишке, сутулый, тощий, длинноносый, подобный древесному корню, вытащенному сюда по весне половодьем, Иван видится мне частью пейзажа, написанного каким-нибудь старинным художником из деревенской школы Венецианова.

И вот, благодаря Ивану, ощущаешь какую-то особую наполненность этих вечерних минут, будто само время теперь сгустилось, щедро облитое закатным золотом, забродило воспоминаниями о тех умиротворенных вечерах, которыми любовались на земле люди сто и более лет назад, вдыхая, как и мы, благорастворенный, пахнущий речными валунами, коровьей жвачкой, последним дневным теплом воздух.

Однажды, после захода солнца, когда я сидел на лавочке под окнами избы и, отмахиваясь от комаров ольховой веткой, наблюдал, как гряды тумана от реки медленно выползают на луг, он подошел, присел рядом и вдруг озадачил вызывающим своим мнением.

— Вон, говорят, рыбы не стало... Вранье! Полно ее в реке, рыбы-то. Сижу целый день и не нарадуюсь. То тут плеснет, то тут пырснет, то в осоке заколотится... А ночами, а на зорьке? Прямо музыка!.. Уж так разбалуется, так распрыгается, только круги по воде и ходят, друг об дружку схлестываются. И щука, и голавль, и язь, даже сорога, окунь и конь, — все наверх вылазят. Как начнут кувыркаться, колотить хвостами, мелюзгу гонять, будто пароходишко какой лопастями по воде шлепает. Эка прорва!.. Ну нет, слава богу, не убавляется рыбки.

Под конец я вполне поддался его мальчишескому ликованию, такому неожиданному на этом сухом костистом лице. А ведь поначалу чуть было его не прервал, настолько вызывающе звучали — в наше-то время! — хвалы речному изобилию. А что, подумал я теперь, если он-то и прав, а не наше большинство, не наше постоянное нытье по поводу всеобщего оскудения?

В другой раз он наведался к нам с утра. Погода была для рыбалки самая безнадежная — сыпала сверху мелкая унылая морось, и никакой не предвиделось на ближайшие часы перемены. Мы затопили подтопок, было тепло в избе, молодой наш котик развалился поперек кровати в одной из самых картинных своих поз: как зевал, потягиваясь, на спинке лежа, вытянув по струнке передние и задние лапы, так и заснул, будто в диком прыжке.

— Это что ж это такое? — воззрился на него Иван и покачал головой, то ли в восхищении, то ли осуждающе. — Да это у вас прямо какой-то избыток... природы.

Случайно у него вырвалось или нет, но определение показалось настолько удачным, что мы с тех пор то и дело одергивали кота, когда он, к примеру, клал лапу на стол и начинал принюхиваться к тарелкам:

— Эй ты, избыток природы, а ну марш!..

Но как раз через это определение и сам Иван лучше для меня открылся. В природе его, похоже, больше всего и радовало именно неукротимое ее стремление к избытку, к вечной игре нерастраченных сил; крушим ее, ломаем, совсем в угол загнали, а она — шасть! — и вывернулась. Да еще так напоследок хвостом по воде саданула, что «победители», глядишь, с ног повалились... Тут-то и звенела в его голосе, обычно глуховато-сиплом, нотка злорадного мальчишеского восторга.

А то вспомнил о службе в Средней Азии.

— У-У-У, сколько же у них там змей было... Прорвища! Да какие красивые, гибкие, какая изячность, каких фигур у них понаписано, каких колеров!.. Прямо ярмарка. Вот это, думаешь, постаралась природа!

Иван с хрустом поводит сухой жилистой шеей, и мне вдруг чудится: он и сам похож теперь на бывалого мудрого змия.

— ...а был я в зоопарке у вас — на Красной Пресне, больше не пойду. Сунулся в змеиный зал, а та-ам — вонища, темень, и змеи все какие-то... не змеи — гаденыши обделанные, все серые. Ни тебе поползать, ни попрыгать, переваливаются с боку на бок, как кишки. Тьфу!.. А в Туркмении глядишь на них — это же украшение жизни, радость!

Здешние наши радости были, конечно, потише. Особенно мы с Иваном притихли и даже приуныли, когда на высокий край берега над излукой реки подкатили однажды три разноцветных «Жигуля» и из их салонов вывалилась наружу, вместе с возбужденной распаренной публикой, какая-то блатная забубенная хриплота, от куплета к куплету переползающая в блевотине скабрезностей. Нет, это был не Высоцкий. Это были какие-то из следующего поколения, ушедшие много вперед по пути раскрепощения голосовых связок да и вообще всего того, что связывает людей узами пристойности. Под хмурной гитарный перебряк новейшая музыкальная обслуга отечественных пошляков отчебучивала такое, что и хозяева автомобильного кассетника не стали мудрствовать лукаво: раз в «искусстве» можно, значит, и у нас тут, в натуре, нужно держать марку. Вали, рёбя, во весь нутряк!..

Трещал костер на солнцепеке, звучали полные стаканы, летели в овражную крапиву объедки-банки, пришло время пулять на меткость пустые бутылки в ствол старой березы. Очень быстро подоспели перебранки. Кто-то хлопал дверцами, порывался покинуть компанию, газовал на месте, кто-то удерживал беглецов за бампер, кто-то под колеса падал геройски: «Митька, гад, через мой труп!» А хриплота все переползала с куплета на куплет, никак не хотела сполна вывалиться. Уже и чья-то рубашка затрещала, женщины принялись разнимать, что они делают, если только вовремя опомнятся, не хуже милиции, хотя и с великим шумом.

Так что Иваново вмешательство не понадобилось.

Мы рыбачили с ним под тем громким обрывом, один — метрах в семидесяти от затянувшегося пикника, другой чуть подальше. Нам бы сразу уйти, как они объявились. Но обидно было каждому: а почему мы-то должны уходить, да еще под этот издевательский припевчик: «Не поймал я ничего», всякий раз сопровождаемый наверху приступом общего гогота, как будто над нами они потешаются.

Мы понадеялись, что переждем их. Но после мужских ссор и женских усмиряющих визгов там у них наметилось, должно быть, замирение, судя по звуку новой сдвижки стаканов. Потом кого-то волокли к реке освежаться. Под вечер стало по звукам, все более нечленораздельным, ясно, что тут у них и ночевка состоится.

На другой день понурые, разрозненными кучками ходили они по деревне, в одном и другом месте показывали на заросшие крапивой и лебедой места бывших изб, спрашивали, нет ли у кого молока и картошки и где теперь ближайший магазин. Я-то по вчерашним голосам думал, что народ прибыл молодой, совсем для нас случайный, малоопытный в битвах с белым и темным вином, а это, оказывается, были в большинстве люди степенные, не моложе сорока, что мужчины, что женщины. Похоже, они недоумевали: в то ли точно место прибыли или ошиблись. Но к обеду снова разжились где-то припасами, недоумений как не бывало, сражение возобновилось.

Лишь на третий день кавалькада «Жигулей», важно переваливаясь с ухаба на ухаб, подалась от нас в лучшие края.

Вскоре взмелькнуло под моими окнами белое, необыкновенно гнутое и длинное Иваново березовое удилище.

— Под обрыв? — спросил я.

Ну уж нет, — ответил Иван. — Они там все сетями исшарили, разогнали рыбу. Пойду подале.

И пошел было, да остановился тут же, резко шагнул в тень от дома. Вижу, губы у него побелели и переносица тоже.

— Ух-х, не люблю... Ненавижу этих... межедомков. Особенно баб. Винища насосались, вся рожа опухла, будто свеклой ее намазали, а сидит в машине барыней: гляньте, мол, на меня, это я, Манька, тутошняя, я теперь в городе квартиру имею, с раздельным туалетом, на лоджии белье вешаю, мой мужик меня на «Жигулях» возит, куда захочу, мы теперь культурные, из хрусталя пьем, икрой заедаем... И к городу толком не прибились, и в своем селе — как свиньи. Ты зайди к ней в городе, — как в хлеву живут, все подъезды загажены, в окурках, в очистках... телефонные будки с выбитыми стеклами, трубки с мясом оборваны. Несчастные! Самые из них хапуги, самая продувная и хитроумная пьянь. Своровать? Пожалуйста! Дело чести, доблести и геройства. Раз начальству можно, и мы не отстанем. Зато теперь каждый день сосиски едим, а вы тут на одном щавелю сидите... А попади такая активистка на должность, к примеру, в профсоюз. Все, гаси свет! Она такой каши наварит, — десять прокуроров не вычерпают.

— Вот тебе, Иван, и избыток природы, — почему-то пришло мне на ум.

— А? — не понял он. — Не избыток, а один перекати-песок... У-у-у, межедомки.

Надвинул капелюх на переносицу и сердито зашагал по тропе. Представляю, как он будет негодовать, проходя мимо свежего кострища, вокруг которого, наверное, чего только теперь не валяется.

А вечером, вижу, снова радостен Иван.

— Ну, наслушался нынче рыбы, от души... А клевала одна мелочь. — И протягивает ведро. — Вот, разве коту своему скормите.

— Ничего себе мелочь! Тут коту — на неделю. Неси домой, уху сваришь.

Но он наотрез отказался:

— Уж я ухой нынче сыт. Вот уеду завтра. Опять начну по вагонам ходить, шпану учить вежливости... Эх, скорей бы на пенсию. А то помотало меня в этих вагонах — по всей стране помотало.

Но ничего детективного он мне и теперь не поведал. Да я и не выведывал.

Только спросил он вдруг:

— Помнишь было после войны землетрясение в Ашхабаде?.. Страшное дело. Нашего брата тогда тоже в срочном порядке в Туркмению бросили — целую рать. Чем только ни занимались: и мародеров ловили, и мертвых из-под домов вытаскивали, возили хоронить. Счет не на десятки шел, не на сотни... Один раз, помню, едем, командир велит тормозить: еще один, прямо у дороги, на виду лежит. Подобрали и этого. Смотрим, вроде зашевелился. Ха, да он же пьяный! Ну, говорим, повезло тебе, дураку, а то бы и тебя со всеми уложили. А он встал и, как сейчас помню, заявляет: «Все пр-равильно! Это Господь нас всех сквозь свое сито просеивает, кого — на тот свет, а кого и милует...» Так у меня до сих пор это господне сито из ума не выходит.

К чему он теперь про землетрясение вспомнил, я не мог сообразить. Да и все ли должно быть «к чему»? Вспомнилось — и рассказал. Мы попрощались. Глядишь, на следующее лето опять увидимся.

Но уже на следующий день стало мне как-то не хватать Ивана. Я перебирал в памяти его привычки, его отдельные словечки. К примеру, опять заставило меня задуматься его обыкновение, зайдя к нам в избу, усаживаться прямо на дверном порожке, всячески отказываясь от табуретки за столом. Должно быть, это была еще привычка его отца, его дедов с прадедами. Наверное, искал я разгадку, тут какой-то старинный крестьянский способ подчеркнуть разницу между тем, когда тебя заранее приглашают в гости или когда ты приходишь сам, по своей воле.

Однажды, возвращаясь с ловли, он возбужденно доложил:

— А река-то бырче стала.

Как будто радовался, что она завтра нас всех отсюда снесет. Нерль действительно после недели гроз вздулась, помутнела, войдешь в нее и на ногах устоять трудно, как в горную речку ступил. Иваново «бырче» звучало куда сильнее, чем «быстрей», мы и это его словцо взяли в обиход. Кричишь, бывало, ребятам:

— А ну, бырче домой! Бырче спать!

И они с хохотом проваливаются в спальники.

Словом, скучал я по Ивану. И в то лето, и в другие годы, потому что сколько уже лет минуло, а мы с ним никак ее повидаемся. Интересно, какой он теперь? Так же упорно верит в то, что природа, все еще сильнее нас, в то, что ее, природы, все еще много, а нас со всеми нашими замашками, все еще мало? Или разуверился? Мне жаль, если произошло второе. Природе так не хватает сегодня именно Ивана. Не хватает таких людей, как он, верящих всем своим упирающимся нутром, а не умом только, - в то, что она неизбывна.