Анатолий Онегов

ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ

  Отрывок из повести «Диалог с совестью», над которой автор сейчас работает. В северную лесную деревушку, почти забытую людьми, где подолгу живет и работает писатель Сергей Морозов, приезжает его друг, тоже писатель, — Георгий Соколов. Они не виделись давно, шли в своем творчестве и в жизни разными дорогами, а теперь вот встретились. На четвертый день пребывания Георгия Соколова в северных лесах герои повести отправляются к лесному озеру на рыбалку...

   Сначала было слово. Да-да, именно слово — печатное слово. Сначала была книга... «Руководство к ужению рыбы на основании указаний лучших рыболовов и собственной 20-летней практики составил для начинающих И. Комаров», — Соколов, как молитву, слово в слово, помнил название этой первой подаренной ему книги... Помнил он, что издание это, второе, исправленное и дополненное, появилось на свет в Москве в 1913 году по воле издателя Перешивкина...
   Помнил Соколов и густо-зеленый, голубой, как вода сказочного мельничного омута, цвет листа-обложки своего «Руководства к ужению...», но где-то, как-то этот лист-обложка утерялся, и теперь добрая старая книга хранится у него в папочке, хранится в заветном месте — на книжной полке, что над самым письменным столом: протяни руку — и счастье перед тобой.
   Иногда, поздними вечерами, когда стихало все в доме, когда вместе с женой и дочерью отходила ко сну, стихала вся его нынешняя жизнь, и он, уже достаточно пошагавший по выпавшей ему жизненной дороге, порядком под-уставший и подносившийся от трудов и славы, вдруг возвращал себе еще сохранившейся памятью теплую радость светлого и быстрого на улыбку детства, хотя и трудного, но все-таки светлого и чистого. Вот тут-то и появлялось на его ночном столе, как библия перед верующим, обратившимся к Богу, его старинное «Руководство к ужению рыбы...». Тихо, покойно ложился на пожелтевшие, поистершиеся краями листки свет ночной лампы... И листки оживали, оживали один за другим, становились днями-событиями его прежней жизни...

   Каждая страница книги, каждый абзац, а то и каждая строка были известны ему, как бывает известно только самое дорогое, самое близкое. Многое отсюда он знал наизусть, и другой раз ему достаточно было взглянуть на первое слово, чтобы, закрыв глаза, повторить в точности за автором, например: «В заключение скажу, что самое лучшее принять за правило — никогда не отправляться на охоту без подсачека, даже на ловлю мелочи. Он, весьма вероятно, будет долгое время для охотника бесполезной обузой, но придет час, когда и он себя оправдает...»
   Было, честное слово, было так, как в его книге... Было на Оке. Он ловил на донку лещей — первых в своей жизни лещей.
   Зимой он накопил денег на леску «сатурн», потом тщательно, по науке, готовил снасть. Перед рыбалкой он искал под старыми деревьями самых лучших для такой ловли червей-подлистников, готовил особую прикормку, которую закатывал в глиняные шары, чтобы ее не уносило течением. Он делал все как положено, чтобы прийти к успеху, но все равно еще не очень верил, что удача так сразу и явится к нему, а потому на рыбную ловлю отправился, разумеется, без подсачека, чтобы не спугнуть возможное счастье.
   Он хорошо помнил высокий окский берег-обрыв и узенькую полоску сухой глины у самого обреза воды, где стояли его донки. Сюда, к глинистому, хрящеватому, как говорилось в рыболовных книгах, дну и должны были выходить по утрам и вечерам самые главные окские лещи-старожилы — здесь они разыскивали личинок бабочки-поденки — бабку... И лещи пришли к этому глинистому, хрящеватому месту и в тот раз.
   Жорка, еще не веря, что так скоро к его прикормке, к его донкам, к его червям-подлистникам подошел лещ, дрожащей рукой прихватил провисшую вдруг леску донки (это обязательно какая-то рыба приподняла со дна наживку, а вместе с ней и груз, державший наживку на дне, — вот почему вдруг натянутая до этого леска и ослабла) и не очень уверенно подсек... Что дальше?.. А дальше на том конце снасти кто-то отозвался, отозвался сильно и упрямо.
   Рыбина шла к берегу сначала по дуге — течение немного сносило ее вправо, но перед самым берегом тайная пока рыба двинулась было в обратную сторону, навстречу течению реки, а потом вдруг всплыла огромным серебряным подносом.
   У Жорки дрожали тогда и руки, и ноги, но он все равно продолжал выбирать леску, все ближе и ближе подводя царскую добычу к отмелому месту... Если бы под рукой был подсачек, то лещ уже стал бы его трофеем, первым пойманным им, мальчишкой Жоркой Соколовым, лещом. Но подсачека не было, и Жорка осторожно шагнул в воду и приготовился принять громадную рыбину руками...
   А рыбина стояла на месте, почти у самого уреза воды, стояла на отмели, высоко подняв над водой спину с острым верхним плавником- пером... Жорка видел, как тяжело поднимались и опускались латы-жабры у этого леща-гиганта. Он видел и свой тонкий «сатурновый» поводок, отходящий от грузила и исчезающий во рту у леща. Так вот все и оставалось какое-то время: уставшая рыба и маленький человек с трепетно бьющимся сердцем, и одна-единственная связь между ними — прозрачная леска-жилка, которая и подвела, обманула рыбу. Потом — удар хвоста, взрывом брызги над тем местом, где только что устало поднимал и опускал жабры лещ, и сразу ослабевшая в руках, оборванная леска... Бог знает, о чем думал тогда он, Жорка-мальчишка? И раздумывал ли он вообще, как поступить в этот момент?.. Потом рыболов долго отжимал воду из своей старенькой телогрейки, бывшей поддевки под чью-то солдатскую или офицерскую шинель. Вода неохотно расставалась с вобравшей ее ватой. Было холодно от мокрой одежды и утреннего ветерка, обгонявшего течение реки. Это Соколов хорошо помнил. Помнил он и того леща, которого мальчишка, кинувшийся в реку, все-таки умудрился как-то прижать грудью, ухватить руками и вытащить на берег. Лещ был отменный, тяжелый в черненом серебре своей чеканной чешуи...

   Следом за воспоминаниями о подсачеке и первом в его жизни леще в тиши ночного кабинета могли приходить к Георгию Валентиновичу Соколову и воспоминания о тех карасях, что водились когда-то в заливных озерках вдоль речки Хрипанки, еще не спрямленной, еще не с осушенными берегами, а живой, настоящей, какая во времена его детства и юности, игриво петляя, впадала в Москву-реку где-то за Раменским. Это были изумительные караси, белые, серебряные, поди, под стать и окским лещам. Но здесь была своя ловля: была утренняя тишина зарастающего заливного озерка, была седоватая осока у самой воды, было длинное бамбуковое удилище и чуткий перяной поплавок с обязательной синенькой стрекозкой-бабочкой на его красном кончике-шапочке. Почему-то эти бархатные стрекозы очень любили присаживаться на перяной поплавок. И они другой раз сидели на твоем поплавке до тех пор, пока тот не начинал клониться к воде. Тогда стрекоза, вскинув крылышки, поднималась вверх, а ты, сжав удилище, ждал, когда карась, как и лещь, обязательно поднимет вместе с насадкой и крючок, и груз, положит поплавок на воду и чуть-чуть потянет его в сторону... Вот тут-то и надо уловить это чуть-чуть, чтобы успеть подсечь, пока рыба не обнаружила подвох, не успела уколоться о крючок и выбросить изо рта насадку...
   А ельцы, быстрые, проворные ельцы на реке Угре?.. Ельцов он ловил в проводку, заходя до самых трусов в холодную от быстрого течения воду, с прикормкой, как и полагается, когда ты, рыболов, имеешь в себе уважение к рыбе... Какие это были ельцы! Как весело, солнечно ловились они тогда!.. Уже совсем потом, при фирменных снастях и при машине, готовой доставить тебя куда угодно, он не раз отправлялся на встречу с детством, с юностью. Он находил на Угре, повыше Юхнова, те самые места, где когда-то ловил своих ельцов на опарышей, находил те самые перекаты-быстрины, где когда-то стоял самый крупный елец — все было как тогда, в безмашинные годы, когда пределом счастья юного рыболова считался кусок лески «сатурн» метров пять длиной, только не было его прежних ельцов, быстрых, веселых и, казалось, никогда не унывающих рыбок.
   Что случилось? Нет, ельцы в Угре еще оставались, были, но почему-то они не радовали его так, как раньше... А может быть, виновата тут и не река и не рыба, а что-то еще?.. Чаще всего ему не оставалось времени искать ответы на эти вопросы. Жизнь его бежала, текла, беспокоила телефонными звонками, от которых он все-таки умел прятаться, доставала его, даже хорошо спрятавшегося, разными официальными письмами, приглашениями, предложениями. И он бежал, плыл, несся по течению своей реки- жизни, не мучая особенно себя теми вопросами, какие нет-нет да и приносила ему память, приходящая вместе с его старинной книгой... Да, что-то давно уже не так, как прежде... Но это и есть жизнь! Все меняется, все течет. Текут, меняются и его реки. И на его долю все равно останется, обязательно останется какая-то река, которую он непременно разыщет в своей давней страсти к ужению рыбы...
   Кто знает, может быть, именно с той книги, первой подаренной ему книги об уженьи рыбы, и начался когда-то нынешний, не обделенный судьбой, известный писатель Георгий Соколов... Кто знает?.. А вот то, что именно со старинного «Руководства к ужению рыбы...» и началась его рыбная ловля-страсть, Соколов знал точно.
   Много позже, когда они с Сергеем совсем поумнели, он не раз слышал от своего друга, что в каждом человеке, рожденном, как любил выражаться Сергей Морозов, от земли, то есть предки которого не гнушались добывать свой хлеб крестьянским трудом, есть, положена ему связь с землей, тяга к природе. Вот почему, мол, — объяснил Морозов, — так часто в комнатушках тех же городских ремесленников были клетки с неунывающими чижами. Вот почему простенький писк-чиликанье птички и радовал так душу людей, помнивших свою родную землю. Да и к нему, Соколову, рыбная ловля-страсть пришла через Морозова, от тех же городских ремесленников. Это оттуда, из полуподвальной комнатушки, где трудился когда-то дед Сергея, мастер модельной обуви, пришло к нему и то самое «Руководство к ужению рыбы...», составленное И.Комаровым: сначала книга досталась отцу Сергея, а уж от отца Сергея как подарок ему, Жорке...
   — Есть, существует такая связь с землей, с жизнью, — доказывал Сергей, — ей только надо помочь развиться, а там уж тебя от живой жизни за уши не оттянешь.
   ...А прав он, честное слово, прав, этот умный Морозов... Как ни бежал Соколов от своего крестьянского прошлого, как ни прятался от него в толпе-суете городской жизни, а, надо же, достало оно его, достало словом — достала его всего-навсего книга и вернула обратно, к земле, подарив счастье быть успокоенным, озаренным при встрече с рекой, озером. И от этого счастья Соколов не отказывался никогда. Вот и сюда, в Морозовскую глухомань, куда ехал он на исповедь, за отпущением грехов, ехал, чтобы успокоить как-то растревоженную душу, вез Соколов свою самую лучшую рыболовную снасть... Что здесь, у Морозова? Озеро ли? Река? Он точно не знал. Предполагал, конечно, что скорей всего озеро, но вез снасть и для озера и для реки. И вот теперь, после первых трех дней пребывания у Морозова, которые, казалось, подняли из самых глубин его души все было забытое, ранее притушенное, успокоенное, после трех дней смятения, вопросов, какие, верилось, теперь долго не оставят его, Соколов все-таки стал приходить в себя, как только закинул за плечи рюкзачок и взял в руки чехол со снастью.
   Хорошую рыболовную снасть Соколов любил, как любит свой инструмент всякий дельный мастер, и ради хорошей снасти не жалел ничего... И разные крючки, лески, карабины, поводки, блесны, исскуственные рыбки, катушки, удилища, подсачеки, разные стульчики и рюкзачки для рыбной ловли скапливались у него, собирались со всех сторон света.
   ...Глубокий был человек отец Сергея. Многое прятать в себе умел, ждать, верить... Сергей рассказывал ему, Жорке, что его отец всю жизнь мечтал вырваться на речку с удочкой. Но вся жизнь Сережкиного отца, как и у многих других людей в те далекие трудные двадцатые и тридцатые годы, была только работой, которая не оставляла времени ни для каких охот и рыбных ловлей. Но чувство земли-природы всегда жило в этом человеке, жило и звало к реке, к озеру... Вот почему в доме у Морозовых и собирались понемногу рыболовные крючки, лески, поплавки. Стоила вся эта мелочь и тогда не очень дорого, и отец Сергея нет-нет да и заглядывал в рыболовные магазины и приносил оттуда разную снасть, приносил и убирал куда-нибудь с верой, что когда-то она ему обязательно пригодится. И это удерживало в нем его мечту-счастье вдруг оказаться у воды, оказаться надолго и без всяких забот.
   Сергей рассказывал, что отцу его так и не удалось половить рыбу. Правда, однажды они с отцом отправились, наконец, на первую в их жизни совместную рыбную ловлю. Но... оказалась она последней. Было это под Москвой, кажется, в Салтыковке, перед самой войной. В субботу вечером они всей семьей приехали на дачу, а в воскресенье с утра пораньше отправились сын с отцом на какой-то местный прудишко, за карасями. Хорошо ли — нет клевал в то утро карась? И клевал ли вообще?.. Конечно, ни о каких тогдашних карасях Сергей не помнил — в то утро по радио объявили войну... Все, что привезли они с собой из города, оставили на даче, оставили хозяйке дома на сохранение, а сами тут же вернулись в Москву. Вместе с другими вещами, как рассказывал Сергей, на даче в Салтыковке осталась и та самая удочка, с которой они отправились за карасями. Сергей помнил и рассказывал Соколову, что удочка была сделана из особо склеенного бамбука — грингардта, что у удочки была пробковая ручка, а к ней крепилась еще катушка-мультипликатор с тонким плетеным шнуром зеленого цвета... Выходило, что отец Морозова толк в рыбалке знал. А может быть, эта удочка, как и старинная книга о рыбной ловле, перешла к Серегиному отцу по наследству от деда-ремесленника?..

   Но удочка с катушкой-мультипликатором и плетеным зеленым шнуром на барабане катушки пропала... Мать Морозова после войны вроде бы наведывалась на дачу в Салтыковке, видела хозяйку дома, видела там и все свои вещи, спрашивала: «Не сохранились ли они?» Но получила в ответ: «Ничего не сохранилось». Не сохранилась и та чудесная удочка...
   Уже совсем после войны отец Сергея подарил им с Сергеем по трехколенной бамбуковой удочке. Ах, какое это было счастье! Настоящая разборная бамбуковая удочка длиной в четыре метра! Сказка! Сколько потом самых разных фирменных удилищ побывало у Соколова, но ту, первую свою, настоящую, бамбуковую, складную, трехколенную удочку он помнил всю жизнь вместе с теплой благодарностью к отцу Сергея. Спасибо! Спасибо, милый Михаил Николаевич! Спасибо за первую настоящую удочку! Спасибо за старинную книгу, которая и сейчас помогает ему, Соколову, жить, дарит мечту и веру в этом не очень устроенном мире! Спасибо за ваши крючки-лески, которые покупали вы по зиме и бережно хранили как память-связь с мечтой о счастье! Честное слово, и все эти нынешние снасти Соколова тоже надежда-уверенность, которая помогает ему все-таки вырываться из суеты сует его нынешней жизни и возвращать себе хоть частицу того самого Жорки Соколова, что босоного мотался со своей трехколенной бамбуковой удочкой то за белыми карасями, то за пескарями, то за ельцами... Вот почему по вечерам, когда все в доме успокаивалось, засыпало, вслед за «Руководством...», составленным И.Комаровым, и извлекал Соколов из своих заветных ящиков и ящичков самые разные лески, крючки, поводки, блесны...
   Извлекал осторожно, как хрупкую тайну, так же осторожно, бережно раскладывал по столу, раскладывал не спеша, вспоминал попутно и свои рыболовные походы и те города и страны, откуда эти лески, крючки, поводки, блесны были доставлены сюда, к его письменному столу.
   ...Соколов наконец отвлекся от своих мыслей, поднял глаза от дороги и увидел впереди себя Морозова.
   ...А ведь так у них все время, во всех походах: Морозов впереди, как разведка боем, а он, Соколов, всегда почему-то сзади. И не хотелось — честное слово, ему никогда особенно не хотелось залезать вперед Сергея. И не обидно было, что не он, Соколов, а его, друг-коренник Морозов обычно первым поднимался после привала и подавал сигнал: «В дорогу, господа-товарищи, в дорогу!» И не обидно было, может быть, еще и потому, что Сергей как-то умел чувствовать ту грань, за которой и начинались обиды-переживания других...
   — Отстаешь, отстаешь, брат Георгий, — обычно только так поддерживал Морозов своего друга в самых трудных дорогах. — Отстают главные ударные силы! Не годится, братец. Подтянись. Покажи мощь российской пехоты!
   И такие главные ударные силы согласно принимали для себя на разных лесных тропах вечное морозовское поводырство. Вот и теперь Сергей вел его к какому-то лесному озеру, где были и щуки, и окуни, и даже две годные лодчонки. И здесь, выбирая единолично маршрут их первого нынешнего путешествия, Сергей, видимо, точно чувствовал и сейчас прежнюю Жоркину натуру — вести его, Жорку, за собой можно, а вот в его собственную рыбную ловлю-таинство вмешиваться никак нельзя, тут Соколова надо оставить одного — один на один с водой... Вот почему Сергей и вел своего гостя именно туда, где были две лодчонки, где можно было каждому по- своему, на своей собственной посудинке отправиться к своим собственным тайнам...
   Сегодня они поднялись рано. Вся снасть, все «пожитки были собраны с вечера, и на утро оставалось только попить чайку на дорогу да облечься во все походное, тоже приготовленное с вечера. Когда они пили чай, озеро за окном еще было укрыто, как дымовой завесой, густым утренним предосенним туманом. Но пока они собирались, а потом, не торопясь, брели от деревушки к лесу, туман ожил, зашевелился и широкими, длинными полосами-ручьями направился к берегу. У берега, только-только перевалив через стену-частокол тростника и куги, эти ручьи-полосы сразу таяли, оседая на прибрежные кусты и траву крупной ледяной росой.
   Такая же густая, жгуче-холодная роса лежала и на зарослях малины, в которые и юркнула их дорожка. Морозов, не раздумывая, сразу вошел в эти седые от утренней росы кусты, а Соколов чуть приотстал... И не оттого, что встретился с неожиданностью. Утренняя роса всегда была для него святостью, и омовение такой росой он обычно принимал для себя как крещение в купели — крещение землей, природой.
   Сколько раз вот так вот входил он в росные травы, входил обычно босиком, оставляя в машине городскую обувь. Рыболовные сапоги, приготовленные для рыбалки, были у него пока в руках, и он, закатав до колен брюки, с блаженством встречал обжигающую росу... Может быть, эта роса и босые ноги, давно отвыкшие от живой земли, от ссадин и цыпок, тоже возвращали ему, хоть и коротко, его далекое детство, в которое с годами ему все чаще и чаще нестерпимо хотелось вернуться. А может, его омовение-крещение росой теперь, с возрастом, приобретало и еще какое-то, уже ритуальное значение — крещение перед входом в храм природы.
   Соколов немного постоял перед зарослями малины, одетыми в утреннюю росу, а потом сразу решился, как решаются другой раз войти в холодную воду, и сразу почувствовал на лице и руках ледяные уколы. А там и обожгли его холодом мгновенно промокшие на коленях брюки.
   — Ну и кусты, ну и роса у Морозова, — с улыбкой подумал Соколов, — как все у него тут через край.
   Но тут же забыв и промокшие на коленях брюки, и жгущую поначалу росу, бодро полез вслед за своим другом через непролазные заросли.
   Дорожка так же неожиданно, как только что нырнула с чистого места в густой малинник, вдруг вынырнула из него и оказалась на просторе, среди молодых сосенок... Под сосенками стоял Морозов и весело посматривал на своего вымокшего друга.
   — Ну как, свет Георгий Валентинович, окрестились?
   — Окрестился, батюшка, окрестился с твоей помошью. Ты бы еще через какое-нибудь болото сначала провел, чтобы сразу грязи по пояс. А?
   Они весело рассмеялись. А Соколов тут же отметил про себя: надо же, Серега и крещение его помнит. А? Вот умница! И как у него на всех этой памяти хватает?
   После утренней росы идти стало легче и веселей, будто действительно состоялось наконец его нынешнее крещение природой — лесом, да и всеми этими благословенными местами. Принимает лес! Принимает, как прежде! Живой значит еще я! Живой! — звучало в Соколове победой-радостью. — Мудры же были наши предки, понимали что-то, когда почитали чуть ли не выше всего ключевую водицу... А те старики-лесовики, каких встречали когда-то они с Серегой по вологодским и архангельским лесам — ведь там были такие старики, какие в лесу только росой и умывались. Да, да! Озеро рядом, речушка — ан нет, встанут утром, соберут ладонями росу с цветущих трав — и на лицо... А может, и с молитвой... Нет, было что-то чрезвычайно мудрое в той прежней жизни, которую теперь напрочь забыли.
   И Соколов вдруг почему-то вспомнил увиденный им в избенке спиннинг Сергея. Спиннинг был обычный, простенький, магазинный, с пробковой ручкой и кончиком из стекловолокна... Отечественная промышленность, пожалуй, еще и не бралась за другие, современные и давно уже знакомые Европе материалы для спиннинговых удилищ и продолжала штамповать и штамповать эти грубые и тяжелые, с точки зрения мастера-эстета Соколова, спиннинги-коротышки. По этому поводу еще вчера, во время сборов, Соколов что-то сказал Сергею, но тот не обиделся, не признал за собой отсутствие вкуса, а коротко пояснил оппоненту, что удилище это вполне пригодно для этих его мест, где в воде полно трав и коряг, и изящная, легкая снасть ни к чему.
   Но если сам по себе спиннинг-хлыстик крайне не понравился Соколову-ценителю, то пропускные кольца на удилище заставили его быть поосторожнее со следующими своими возможными замечаниями по части снасти Морозова. Дело в том, что пропускные кольца на его спиннинге были самодельными, изготовлены они были настолько мастерски, чисто, что могли поспорить с любыми фирменными.
   ...Ну и Серега — руку Морозова, точную руку мастера, Соколов тут, конечно, сразу узнал, — молчун-молчун, а к современной спиннинговой снасти давно, видимо, приобщился. Вот тебе и лес, и глухомань, и допотопная русская печь с кочергой и ухватами! Да и катушка у него на спиннинге не отечественная, а легкая, быстрая, хотя и не очень дорогая... Такие катушки — дешевый, но неплохой в работе рыболовный ширпотреб, — помнилось Соколову, выпускали не то в Южной Корее, не то на Тайване... Так, так... Ну а как, братец, у вас с блеснами?
   В подарок Морозову Соколов вез несколько вращающихся блесен, лучших блесен, какие смогли выпустить к этому времени самые дотошные Европы. Это были вращающиеся лепестки французской фирмы — знаменитые «мепсы». Он купил их только этой весной в Хельсинки.
   Морозов подарок принял с радостью — тут же убрал приподнесенные ему роскошные блесны. Соколов уже почувствовал в себе торжество, вот, мол, и достали мы вас, Сергей Михайлович, нашим высоким искусством... Но какую-то минуту спустя, заглянув к столику у окна, возле которого у Морозова и хранились его удочки и спиннинг, Георгий Валентинович увидел точно такой же «мепс», какой только что преподнес в подарок, — этот желтый лепесток был прикреплен к фирменной леске с помощью такого же фирменного металлического поводка... Вот тебе и на! И тут обскакал!
   Хорош! Хорош Морозов сейчас в своей повидавшей виды штормовке, в светлой спортивной кепочке с козырьком, подрезанным так, чтобы этот козырек не мешал продираться через лесную чащобу! С русско-европейской снастью в руках, со своим «монастырским» посохом и с берестяным кошелем за плечами! Ну, царь! Царь лесной и прочая и прочая!
   В утреннем живом свете солнечных лучей, приходящих сейчас сюда, к ним, через редкие сосновые ветви, морозовский заплечник, казалось, тоже излучал живое, ласково-золотистое тепло...
   ...Не сегодня, конечно, сплетен — повидал кое-что на своем веку, а оттого и чуть потемнел, но все равно светится, греет. А ведь и удобно! Честное слово, удобно!
   Вчера вечером Соколов ревностно следил, как его друг складывал все походное имущество в свой заплечник. Он еще не верил в абсолютное совершенство этой походной снасти — да и как принять, поверить сразу простоте, когда столько лет до этого шло у него усложнение всего нужного и ненужного тоже... Серегин заплечник-кошель, считай, всего-навсего торба-мешок, только сработанная из бересты, а его, Соколова, походный фирменный рюкзачок по сравнению с ним — целый склад с многочисленными карманчиками, клапанами, застежками... Но Морозов очень ловко все сложил в свой походный кошель. Не верилось, но в заплечнике поместились и котелок для чая, и небольшая корзиночка под грибы, и коробка со снастями, и кой-какой провиант, и складной подсачек. Да еще Сергей объяснил, что сюда, под все уже сложенное, уберет завтра и пойманную рыбу... А рыбе-то, мол, как хорошо в берестяном кошеле: кинь на дно траву, на траву — рыбу, и не задохнется, не стушится она там... А для грибов! А для ягод! Тут кошель совсем незаменим.
   ...Озеро показалось из-за стволов невысоких редких березок, показалось, побыло немного и, будто являлось только для того, чтобы посмотреть-погадать, кто это к нему в гости, снова исчезло, укрывшись от путников густыми ольховыми зарослями. Дорожка, спустившись в мрачный ольшаник, тут же раскисла, расплылась жидким торфом, и Соколову с непривычки не раз приходилось выручать из этой жижи свои сапоги... Затем ольха поредела, отступила, разошлась в стороны, и вместо мрачных сырых кустов вышли навстречу к путникам густые, высокие, перестоявшие луговые травы, а с ними и надежная твердь под ногами.
   Эти не убранные, не принятые людьми сена, отданные теперь лишь зиме и снегам, тянулись долго. Соколову уже казалось, что они идут куда-то в сторону от только что поманившей их воды. А может быть, и идут-то они не сюда, не к этой воде, а к какому другому озеру?.. И когда этот вопрос он почти готов был произнести вслух, травы, скрывавшие от них до этого все, что было в округе, расступились и открыли тихую бухточку-заливчик. Здесь на берегу и ждали их две старенькие лодчонки...

   Одна из них была побольше, пошире, как полагалось у обычных лодок, с кормой и двумя веслами, что аккуратно лежали тут же на сиденьях-седелышках... Соколов сразу облюбовал себе эту посудинку... Другая лодчонка была поменьше, поуже, но тоже сшитая из досок, только корма и нос были у нее похожими друг на друга. Конечно, это челночок-кижаночка. Красив, очень ходок, видимо, и послушен своему единственному веслу! На этот челночок Соколов с удовольствием смотрел со стороны, но сейчас сам вряд ли бы добровольно забрался в эту слишком шуструю лодчонку.
   Лодки они не делили. Морозов убрал в нос кижаночки свой заплечник, туда же положил и спиннинг, а затем, чуть отведя свою посудинку от берега, ловко оказался в лодке и, усевшись на корме, взял в руки весло...
   — Ну что — нужна какая-нибудь консультация? Или сам все поймешь? Озеро большое, длинное, как река. Туда, направо, пойдут острова... В Америку только не уплыви — надоест обратно возвращаться...
   — Нет, ничего не нужно! Спасибо! Я разберусь!..
   Челночок Морозова неслышно исчез, будто растворился, растаял, и Соколов остался в своей лодке один на один с озером.
   Рюкзак и чехол со снастью лежали перед ним на другом седелышке. Он пока не касался ни рюкзака, ни снасти. На прежнем месте в лодке лежали и весла. Соколов всего-навсего слегка оттолкнул свою посудинку от берега, замер вместе с ней на зеленоватой глади воды и теперь молча переживал особое, ни с чем не сравнимое чувство — быть над неизвестной тебе глубиной...
   От воды исходил уже осенний, чуть резковатый запах-дух, который принесли озеру отживающие свое летние травы. Соколов принимал в себя этот озерный дух, будто пил его небольшими глотками, как пьют настой целебных трав.
   ...Господи, как легко взять и уничтожить разом вот эту самую глубину-тайну... Вот это самое озеро, что сейчас согласно принимает его... Ведь невелико оно для нынешней техники. День трудов — и прочь потечет отсюда потоком через грязь и болота вот эта, молчащая сегодня зеленовато-прозрачная вода с чуть терпким, уже совсем осенним запахом-духом. И не будет уже ничего — только торф и грязь обезвоженной, обезображенной земли, а на память о произведенном варварстве-разгроме грозной печатью-символом всюду следы тяжелых стальных гусениц...
   Соколов выпил с ладони воду, провел влажной ладонью по щеке и потянулся к чехлу со снастями...
   Молния чехла легко разошлась, вслед за ней пластиковый футляр распался на две половинки, как стручок гороха, и перед изумленными зрителями, если бы таковые здесь оказались, предстало во всем своем великолепии все то оружие-снасть, какое приготовил для здешних вод наш рыболов-спортсмен.
   Словосочетание «рыболов-спортсмен» Соколов не любил, хотя во всех его, даже самых старинных, книгах по рыбной ловле слово «спортсмен» рядом с «рыболовом-любителем» обязательно употреблялось, и сам «рыболов-спортсмен» звучал там гордо, изысканно, поднимаясь вроде бы в своей бескорыстной страсти высоко над простым добытчиком. «Рыболов-спортсмен» вполне устраивало Георгия Валентиновича и теперь, и на вывеске рыболовного магазина, и на обложках альманахов.
   Да, «рыболов-спортсмен» для альманаха Соколов оставлял, но вот к себе, особенно в последнее время, это название приложить не мог, ибо его ужение рыбы, его рыбная ловля никак не могла мирно соседствовать с тем спортом, который забрался уже и сюда, к его рекам и озерам.
   Спорт Соколов недолюбливал по одной причине — за его неукротимое стремление к «пределу возможностей человека». А что если достигнуть этого предела? Что тогда?.. А ведь многие спортсмены, которых он хорошо знал, достигали своего предела и, увы, переходили за черту той самой жизни, которая была отпущена человеку всего один раз и прожить которую можно было бы достаточно счастливо, не калеча себя ради минут славы.
   Конечно, рыболовы-спортсмены, соревнующиеся, например, в ловле уклейки, вряд ли оставят себе на память о своем спорте покалеченные руки и ноги. Правда, азарт, страсть спорта к «пределу возможностей» были и здесь. Но здесь, как виделось Соколову, они несли с собой только разрушение, и это разрушение адресовалось не самим спортсменам, а воде, рыбе... Да посудите сами... Отпускается рыболову-спортсмену определенное время на ловлю, и за это время надо поймать как можно больше рыбы. И для того чтобы с максимальной скоростью, считал Соколов, извести как можно большее количество рыбешки, спортсмены тренируются, учатся не терять времени ни на что более, кроме вытягивания из воды несчастной уклейки.
   Не раз видел Соколов такие соревнования, знал и самих выдающихся мастеров по избиению рыбы — и, увы, не было там, у этих совершенных «спортсменов», достигших «пределов возможного», ни восходов, ни закатов солнца, не было ни утренних туманов, ни памяти о скором летнем дожде, бегущем к тебе по воде с противоположного берега... А если и было что-то из области метеорологии, то обязательно с определением «удобный» или «неудобный» — например, ветер — для заброски снасти.
   Возьмите нахлыст, спиннинг на стадионе — это же прекрасно! Забросы на дальность, на точность!.. Это действительно спорт.
   С этими мыслями Соколов собирал свою снасть.
   Один спиннинг с небольшой никелированной блесной «профессор» он положил пока на седелышке в лодке. Эту колеблющуюся блесну Соколов очень любил, любил ее удивительную игру: его «профессор», попав в воду, не уходил в сторону, не нырял, а опускался на дно строго вертикально, часточасто покачиваясь-дрожа. Такая игра-падение с дрожью действовала на щук безотказно, и частенько эти зубастые охотники тут же перехватывали падающую блесну, не давая ей опуститься на дно.
   Другой спиннинг, чуть покороче, Соколов оснастил желтым, с тремя красными точечками, «мепсом». Это на окуня. Только что привязанный «мепсик» он опустил в воду у самой лодки, чтобы посмотреть, как ведет себя блесна в воде, затем повел ее кончиком удилища сначала от себя и только-только собрался вернуть блесну обратно, к себе, как из-под лодки стрелой выскочила небольшая щучка и замерла на месте, сжав челюстями игрушечный «мепсик».
   В неподвижности рыба оставлась недолго и уже собиралась вместе с добычей улизнуть в глубину, как Георгий Валентинович опомнился и ловко похватил щучку подсачеком.
   — Ну, глупая! Ну зачем тебе эта железка? — приговаривал Соколов, осторожно, чтобы не повредить рыбу, вынимая впившийся в пасть тройник.
   Сняв наконец с крючка рыбу, Георгий Валентинович разжал руку и передал щучку озеру. Та снова, как при ударе по блесне, немного постояла на месте, а затем не спеша убралась под лодку.
   — Нет, братцы, этот странный экземпляр может повторить здесь все заново. Надо отсюда куда-то уплывать, — и Соколов взялся за весла.
   По озеру там и там темно-зелеными кружевными островами лежали ковры из листьев кубышки и лилии. Поздние, давно встретившие и почти проводившие свое лето, желтые кубышки редко и тускло посвечивали среди листьев-блюдец. Тут же Соколов рассмотрел и тяжелые зеленые бутоны лилий — у многих из-под зеленых створок уже проглядывали края белых лепестков; вот-вот должен был наступить час, когда все лилии озера разом пробудятся и украсят утреннюю воду белыми сказочными цветами.
   Между ковров-островов, собранных из листьев кубышек и лилий, Соколов усмотрел проходы-коридорчики, вроде бы совсем чистые от травы. Тут-то, у такого прохода-коридорчика, он и остановил лодку... Небольшой, но увесистый «мепсик» легко потянул за собой с катушки тонкую леску и негромко лег на воду. Георгий Валентинович не стал ждать, когда блесна опустится на дно: кто знает, какое тут дно, зацепится блесна, испортит все дело — легко подтолкнув кончиком удилища «мепсик» вверх, он принялся не торопясь вращать ручку катушки...
   «Мепс» шел упрямо, сопротивляясь, будто никак не желал возвращаться обратно к лодке. Упрямой блесенке дрожью отзывался и кончик удилища. Полпути к лодке пройдено. Коридорчик между двумя коврами из листьев никак не ответил. И когда Соколов уже думал о том, какой коридорчик проверить следующим, блесна с ходу наткнулась на что-то в воде, удилище резко кивнуло вниз, а катушка пискляво затрещала тормозом...

   Зацеп? Коряга?.. Наверное, он все-таки не стал бы резко подсекать, а только попробовал бы потянуть леску на себя удилищем... Но на эту возможную операцию у Соколова уже не осталось времени — что-то, остановившее в глубине блесну, вдруг ожило и настойчиво, тяжело потянуло за собой леску, потянуло по дуге, справа налево.
   Пищала катушка, кончик удилища гнуло дугой к самой воде... Конечно, со снастью потолще, погрубей можно было бы и не терять столько времени на возню с рыбой: раз-раз — и добыча в лодке... Но... Вот оно где это действительно спортивное «но», когда тонкая снасть рождает у рыболова наивысшее искусство владеть собой.
   Нет, он не потеряет добычу. Еще немного и, пока тайная, рыбина явится перед ним... Но снова тонко трещит тормоз катушки, снова к самой воде гнется кончик удилища... И вот, наконец, подсачек... Последними струйками с подсачека и рыбы падает обратно в озеро вода... И рыба в лодке... Окунь! Да еще какой! Красавец! Гигант! Окунь и вправду был хорош — тяжелый, темно-зеленый по спине и с оранжевыми разводами по брюху.
   — Вот тебе, Сергей Михайлович Морозов, и окунек на рыбный пирог! А? Говорил тебе вчера — готовь квашню с тестом, будем печь рыбник... Будем, теперь будем печь рыбник!
   При мысли о рыбнике, выпеченном в русской печи, из ржаного теста, с окунем-поросенком, у Соколова зажгло-засосало где-то внутри, под ложечкой...
   ...Грешен, братцы, грешен, но нравится мне всегда искусно накрытый стол. Да и не яства разные приводят в восторг, а сам стол- картинка! Грешен! И не ругайте меня, Сергей Михайлович, за обжорство. Слабость это моя, маленькая, простительная слабость. И не каждый день, не все время, нет. А иногда можно...
   Вчера вечером, во время сборов, Соколов полушутя предложил Морозову поставить тесто, чтобы вечером, по возвращении с рыбной ловли, испечь рыбник, пирог с окунем... Морозов самонадеянность друга принял как должное — он знал и уважал в Соколове мастера по части рыбной ловли: окуня на пирог закажи — и он такового обязательно изловит.
   — Рыбник, Жорка, мы с тобой испечем! Испечем! Лови окуня на рыбник. Здоровая это пища! Да и приятные запахи иногда допускать к человеку надо, чтобы не озверел он, не одичал. Тут ведь две крайности: и от обжорства и с голоду озвереть можно...
   Пока Соколов возился с пойманным окунем, утро уже разошлось, раскрасилось белыми лилиями и приготовилось передать свои полномочия еще по-летнему щедрому на солнце сегодняшнему ясному дню.
   Облавливать коридорчики между коврами-островами Соколову больше не хотелось. После окуня-подарка, пойманного с первого же заброса, он еще немного погонял свой «мепсик» возле кубышек и белых лилий, выловил парочку совсем небольших окуньков, а затем зацепил блесну на глубине за какую-то траву. Тут и вспомнился ему спиннинг Морозова с кончиком пожестче и леской потолще, чем у его снасти. «...Сейчас бы Сергей поддернул удилищем или потянул прямо за леску и блесну у травы отобрал...»
   А тут Соколову пришлось подъезжать к месту зацепа и уже с помощью весла как-то доставать свой «мепсик».
   О снасти пожестче и попрочней он вспомнил и еще раз, когда его никелированный «профессор» ударила щука, и сразу, с блесной в пасти, проскочила в густые заросли, а там умудрилась обмотать леску вокруг травы, а затем и выбросить из пасти блесну. Соколов потянул на себя леску, но она, обмотанная вокруг стеблей, только мягко пружинила и дальше не поддавалась. Не помог здесь и отцеп. Отцеп хорош у коряги — там он сразу сбивает впившийся в дерево крючок... И снова пришлось Георгию Валентиновичу с помощью весла долго вызволять свою изящную снасть из подводного плена.
   ...Подзабыли вы, товарищ Соколов, подзабыли такую ловлю, а потому и не взяли сюда с собой что-то покрепче и попрочней... А есть ли у него вообще снасть для такого вот озера?.. А ведь, поди ты, для этой самой что ни на есть российской озерной ловли у него ничего и нет... Для охоты за лососями на речках Курильского полуострова снасть у него есть — лавливал такую рыбешку. И тайменей ловил по разным сибирским рекам. И за хариусом в самом его царстве, на Алтае, на Бащкаусе, довелось охотиться. И кижуча лавливал на Камчатке, позднего, осеннего кижуча, последнюю в тех местах по календарю проходную рыбу. И для Камчатки есть у него снасть. А вот про Серегу Морозова он забыл, про свои самые первые озера забыл — ей-богу...
   К полудню, когда солнце на воде стало припекать, у Соколова в активе, кроме окуня на рыбный пирог, числились еще тройка окуньков и две приличные щучки: одна на килограмм, а другая немного побольше. Щуки были такие же хорошие, как и окунь — увесистые, одетые в зелень и серебро, и Георгий Валентинович, глядя на них, уже подумывал: «А может быть, уговорить Сергея и на второй рыбник — из щуки?»...
   Ранний подъем, дорога к озеру, весла, спиннинг, возня с рыбой и долгое вызволение зацепившихся блесен да еще разные переживания и раздумья в конце концов утомили Соколова. Сзади себя с борта на борт он положил весла и откинулся на них, заложив руки за голову...
   Над ним было только чистое небо... Оно было совсем голубым, как по зиме, только еще не холодным, а теплым. Наверное, это испарина от нагретых за лётние дни лесов и воды поднималась вверх и чуть прикрывала собой уже надвинувшийся на эти места зимний холод. А там, на самом верху, под небосводом, пожалуй, уже ледяная стужа... Скоро, совсем скоро эта стужа опустится сюда, вниз, выморозит сразу всю летнюю испарину и оставит ее на траве, на деревьях первым густым инеем. Вот и все! Вот и конец теплу лета! Пройдет еще один год... А каким будет следующий?..